И тут до меня дошло. Козлоног вовсе не козлоног. Это сын старого Моуза, тот, у которого была голова не в порядке и которого считали мертвым. Он жил в лесу все это время, и старый Моуз о нем заботился, и сын в ответ заботился о Моузе, принося ему дары, которые находил в реке, и теперь старого Моуза больше нет, а он все равно это делает. Это был просто большой умственно отсталый ребенок в теле мужчины, и он бродил по местным лесам в истлевшей одежде и ботинках, которые просят каши.

Козлоног повернулся и показал вверх по реке. Я знал, что он никого не убивал и Тома не похищал. Он пришел меня предупредить, сказать, что Тома украли, и теперь он показывал дорогу. Я просто это знал. Я не знал, как он нашел руку с монетой и цепочкой Сесила, но я знал, что Козлоног не убивал никого. Он следил за нашим домом, он видел, что случилось, а теперь он пытался мне помочь.

Я вывернулся из его руки и побежал к лодке, попытался снова вытащить ее из песка. Козлоног подошел, положил ружье в лодку, схватился за нее, вытащил из песка, сбросил в воду и помог мне в нее влезть, прошлепал по воде, толкая лодку, пока она не оказалась на хорошем течении. Я видел, как он прошлепал обратно к берегу и лачуге. Взяв весло, я стал грести, стараясь не слишком думать, что могло случиться с Томом.

Время от времени луну скрывали темные тучи, капли дождя стали гуще и ветер сильнее, прохладный от влаги. Я греб так, что спина и плечи заныли, но мне помогало течение. Я миновал целый косяк водяных щитомордников и испугался, как бы они не залезли в лодку, как это они любят, принимая ее за бревно и желая отдохнуть.

Я стал грести быстрее, распугав при этом косяк, и один действительно попытался залезть в лодку, но я как следует дал ему веслом, и он рухнул в воду, живой или мертвый — не знаю.

Миновав излучину, я увидел заросли шиповника, и тут на меня накатило какое-то гнетущее чувство. Не только страх перед тем, что я могу найти в этих туннелях, но и страх ничего не найти. Страх, что я ошибся. Или что Козлоног действительно украл Тома. Может быть, она в лачуге Моуза, и там он ее держал, ожидая, пока я скроюсь из глаз. Но если так, зачем он отдал мне ружье? Так он вообще не сильно умный. Он — лесной житель, как енот или опоссум. Он не умеет думать, как нормальные люди.

Все это летело у меня в голове, кружилось и путалось с моими страхами и мыслью о том, чтобы по-настоящему убить человека из ружья. Это было как во сне, вроде тех, что были у меня, когда я болел гриппом год назад, и все в голове кружилось, и голоса мамы с папой отдавались эхом, а вокруг стелились тени, пытаясь меня схватить и утащить никто не знает куда.

Я подгреб к берегу, вылез, вытащил лодку так далеко, как смог. Вытащить ее из воды совсем было не в моих силах — я выдохся на гребле. Оставалось только надеяться, что ее не унесет.

Вытащив ружье, я пошел по склону, стараясь не шуметь, и увидел прямо перед собой вход в туннель, куда мы с Тоби и с Томом вышли той ночью.

В кустах было темно, и луна скрылась за облаками, и ветер шевелил кусты, постукивая веточками, и капельки дождя пробивались через листву и смешивались с потом у меня в волосах, сбегали по лицу, и меня пробирала дрожь. Четвертое июля, а я мерз.

Пробираясь по туннелю, я заметил впереди прыгающее оранжевое сияние и услышал треск. Я вздрогнул, осторожно подался вперед, вышел к концу туннеля — и застыл. И не мог заставить себя свернуть в другой туннель. Будто ноги приросли к земле.

Я взвел курок, высунул голову за край кустов и посмотрел.

В середине туннеля, там, где мы с Томом нашли кострище, горел огонь, и там на земле лежала Том, без одежды, разостланная на земле, и над ней стоял человек, возя туда-сюда руками, и издавал звуки, как долго голодавшее животное, дорвавшееся наконец до еды. Руки его порхали над ней, будто он играл на пианино.