— Да. И боялся побочных явлений тоже.

— В каком смысле?

— В том смысле, что я боялся той любви, которую испытывал к тебе.

Наконец дали зеленый свет, и я бросил машину назад, к Лагуне. Правда, сейчас я старался следить за скоростью.

К западу простирался океан и казался бесконечной черной равниной.

— А сейчас что ты думаешь насчет желаемого и действительного?

— Я не изменил своей позиции в этом вопросе. Некоторые вещи, если ты за них постоянно и ожесточенно борешься, разрушаются в процессе борьбы.

— Но за Изабеллу тебе никогда не приходилось бороться, не так ли? Она подарила тебе все, что ты хотел. Положила прямо к твоим ногам. Даже саму себя.

— Да, это так.

— Как же ты вообще решился на подобное? Не получилось ли так, что она имела дело с обесцененной валютой?

— Я любил и боготворил ее как мог.

— О Рассел, тебе действительно повезло с ней.

— Я всегда это знал.

— Мне так жаль, что с ней произошло... такое... Она поправится... когда-нибудь?

— Нет.

— Расс, ты веришь в чудеса?

— Нет.

— А за что же ты держишься поздними ночами, когда дьявол пытается вцепиться в твою душу?

— За его глотку.

— Осталось ли в тебе хоть что-нибудь нежное и ласковое?

— Нежность ослабит меня.

Был ли я полностью бессилен перед собственными страданиями или... не хотел избавляться от них?

В ушах стоял дикий звон.

— Тебе хочется умереть?

— Иногда. Но тут же я понимаю: в жизни все же есть что-то такое... кроме желания, чтобы тебя унесли из нее ногами вперед.

— Неужели настолько все плохо?

— Возможно, я сейчас жалко балансирую на краю пропасти. Я никогда не считал себя созданным именно для этого, но доброта не приходит сама собой. Даже не знаю, как долго еще смогу заботиться о ней. Временами мне снится, как раковые опухоли поражают мои яйца и легкие.

— И чего же ты добиваешься?

— Работы, при которой я носил бы рубаху с написанным на ней моим собственным именем. Простой и честной жизни.

— А по-настоящему? Если отбросить оплакивание самого себя и все писательские выверты, чего бы тебе хотелось на самом деле больше всего?

— Чтобы люди, которых я люблю, не умирали.

— Ну вот, Рассел, теперь я могу верить тебе. Но почему тебе понадобилось так много времени, чтобы признаться?

За окном хлестал ветер.

— Останови машину, — попросила Эмбер.

Я надавил на тормоза, дал сигнал и съехал на обочину.

Когда машина наконец остановилась, взметнувшаяся из-под нее пыль устремилась вперед и замелькала в свете фар.

Мы были между городами, на отвесном берегу, обрывавшемся прямо в океан. Где-то внизу на пляж накатывали и снова отступали белые полоски пены.

Зубами я стискивал собственное сердце.

Эмбер вышла из машины, хлопнула дверцей и подошла к самому краю обрыва. Я последовал за ней.

К солоноватому запаху океана примешивался запах шалфея. От жары и тот и другой усилились.

Эмбер дождалась, когда я подойду к ней. И — взяла мою руку.

Мы прошли вдоль обрыва и остановились в том самом месте, где под ногами разверзалась бездонная пропасть. Склон обрыва был слишком крут, чтобы его можно было бы разглядеть, и по мере того, как я скользил взглядом по нему вниз, я видел лишь сплошную темноту, пока не уткнулся в песок — бледное и ровное пространство, усеянное острыми камнями, обнаженными сейчас, во время отлива. У самой кромки воды песок блестел как отполированный.