Януш Корчак. Лето в Михалувке
ОЧЕНЬ КОРОТЕНЬКОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
На Свентокшистской улице в Варшаве стоит низкий старый дом, при доме большой двор. Во дворе собираются дети, которых отправляют на лето в деревню, а в старом доме помещается контора «Общества летних колоний». Детей отправляют под надзором воспитателей в колонии, и о каждой такой колонии можно было бы написать целую книжку. Я расскажу вам, как жили в колонии в Михалувке еврейские мальчики. Я был у них воспитателем. Выдумывать я не стану, а расскажу только то, что видел и слышал. Рассказ будет интересный.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. На вокзале. — Воспитатели ставят
мальчиков в пары и отводят в вагоны. Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны. Тот, кто опоздает, в колонию не поедет, а потому и родители и дети начеку. Вчера на Свентокшистской уже становились в пары, поэтому каждый знает, какой воспитатель вызовет его по тетрадке. И ребята внимательно присматриваются: какой он, этот воспитатель, добрый или злой, можно ли будет лазить на деревья, бросать в белок шишками и по вечерам шуметь в спальне? Так, разумеется, думают только те, кто уже побывал в колонии. Пока еще трудно сказать, почему одни мальчики умытые и опрятные, а другие — чумазые и одеты неряшливо, почему одни говорят громко и глядят весело и смело, а другие — испуганно жмутся к матери или норовят отойти в сторонку. Еще неизвестно, почему одних провожают мать и отец, братья и сестры и суют им пряники на дорогу, а других никто не провожает, и никто им ничего на дорогу не дает. Через два-три дня, когда познакомимся, будем знать все. А пока давайте становиться в пары. — Первая пара: Гуркевич и Краузе! Никто не откликается! — Нет их, — отвечают из толпы. И уже кто-то просит, чтобы вместо того, кто не явился, взяли его ребенка: ведь он такой слабый! Не всех детей отправляют за город: бедных и слабых гораздо больше, чем мест в колонии. Солнца и леса хватило бы на всех, да вот денег на молоко и хлеб у Общества не хватает. — Вторая пара: Соболь и Рехтлебен. — Здесь! — кричит Соболь, энергично проталкиваясь вперед. Раскрасневшийся мальчуган останавливается перед воспитателем, улыбаясь и вопросительно заглядывая ему в глаза. — Молодец, Соболь! А ну-ка, скажи: ты озорник? — Озорник, — отвечает Соболь со смехом и, обращаясь к провожающей его сестре, командует: — Все в порядке, можешь идти домой. Восьмилетний мальчик, который в первый раз едет один в колонию и вот так сумел пробиться сквозь толпу взрослых, а сейчас стоит передо мной вымытый, улыбающийся, готовый в путь, обязательно должен быть молодцом и милым озорником. Так и оказалось. Он быстрее всех научился стелить постель и играть в домино, никогда не мерз, ни на кого не жаловался, просыпался с улыбкой и засыпал улыбаясь. — Фишбин и Миллер старший, третья пара. — Здесь, — быстро, словно испугавшись, отвечает отец Фишбина. Оба, и отец и сын, стоят совсем близко, — видно, беспокоились, как бы не пропустить свою очередь. — Маленький Миллер и Эйно. Эльвинг и Плоцкий. Гуркевич решил не спать всю ночь, чтобы не опоздать, а утром мать его едва добудилась и привела на вокзал полусонного. Он, единственный из всей группы, заснул в поезде. Восьмая, девятая, десятая пара. Толкотня, прощание, напутствия, просьбы. — Не отходите, сейчас поедем. Звонок. Пара за парой, группа за группой мы проходим через вокзал на перрон и садимся в вагоны. |
