Все это я знал и раньше, но тогда это не имело для меня какого-то особого значения. В этот момент я услышал резкий, но исполненный достоинства голос Нур:

— Принц у себя во дворце строит планы, не зная, что в то же самое время в какой-нибудь лачуге ткач уже занят изготовлением его савана.

Она говорила по-арабски, но с тем черкесским акцентом, который без труда распознается каирцами, поскольку он присущ султанам и мамлюкским военачальникам. Не успел я ответить, как вернулся Акбар, оценивший принесенный ею предмет:

— Семьдесят пять динар.

Кровь отлила у нее от лица.

— За единственную в своем роде вещь!

Это был гобелен ручной работы с поразительно четким рисунком, вставленный в деревянную резную раму. На нем была изображена стая волков, бегущая к вершине заснеженной горы.

Акбар взял меня в свидетели:

— Ее Высочество говорит чистую правду, но моя лавка ломится от ценных вещей, которые я вынужден распродавать по сниженным ценам. Покупателей раз, два и обчелся. — Я вежливо кивнул. Ободренный моей поддержкой, он продолжал: — За тридцать лет, что я занимаюсь своим делом, этот год самый плохой. Люди боятся показать, что у них водятся деньжата, из страха быть обвиненными в сокрытии богатств и потерять их. На той неделе по доносу задержали певицу. Султан самолично допрашивал ее, а его охрана сдавливала ей ноги. Из нее удалось вытянуть сто пятьдесят золотых монет. — Помолчав, он продолжал: — Заметьте, я прекрасно понимаю, почему наш повелитель — храни его Господь! — вынужден так поступать. Порты перестали давать казне доход. Из-за португальских корсаров в Джидду уже год как не заходят суда. Да и в Дамиетте не лучше. Что до Александрии, итальянские купцы покинули ее, потому как торговля там замерла. Подумать только, в прошлом в этом городе было шестьсот тысяч жителей, двенадцать тысяч лавок с пряностями, открытых до позднего вечера, сорок тысяч евреев, плативших джизью! Сегодня — и это факт — Александрия дает казне меньше, чем получает из нее. Что мы имеем в итоге? Брожение в войсках, которым полгода не выдавали мяса, и султана, нуждающегося в деньгах и прибегающего к крайним мерам.

Вошел покупатель, и наша беседа прервалась. Акбар пошел ему навстречу, извинившись перед нами. Принцесса собралась уходить, но я удержал ее:

— Сколько ты надеялась выручить?

— Не меньше трехсот динар.

Я попросил разрешения взглянуть на гобелен. Про себя я уже принял решение купить его, но сделать это, не взглянув на него, — более походило на милостыню. Однако и рассматривать его слишком пристально я не хотел, чтобы она не подумала, будто я желаю нажиться на нем позже. Словом, я бросил на гобелен беглый взгляд и проговорил:

— Триста так триста. Я беру.

Однако она раскусила меня:

— Женщине не пристало получать подарки от мужчины, которого она не может отблагодарить.

Слова были резкие, чего нельзя было сказать о тоне. Я притворно возмутился:

— Речь не идет о подарке. Я покупаю, потому что мне это дорого!

— Но почему?

— С ним у меня связано воспоминание.

— Ты же впервые видишь его!

— Порой достаточно одного взгляда, чтобы что-то стало для тебя незаменимым.

Она залилась краской. Наши взгляды встретились, наши уста приоткрылись. Мы уже были друзьями. Служанка, еще больше повеселевшая, сновала между нами, прислушиваясь к нашим словам. Мы назначили друг другу свидание: в пятницу, в полдень на площади Эзбекия.

* * *

Со времени прибытия в Египет я ни разу не пропустил торжественной пятничной молитвы.