— Этот город ныне мой, и, познав здесь неволю, я лишь сильнее ощущаю свою связь с его судьбой и судьбой тех, кто за него в ответе. Они относятся ко мне как к другу, и я не могу относиться к ним так, словно они всего лишь ромеи.

— Но твои родные в иных краях, ты не желаешь знать их, словно и не было тридцати лет жизни, проведенных с ними вместе. — Он помолчал, прежде чем нанести мне удар. — Этим летом не стало твоей матери.

Маддалена, видимо, уже знавшая об этом, поцеловала мою руку. Аббад продолжал:

— Я был в Тунисе, когда она слегла. Она звала тебя.

— Сказал ли ты ей, что я в тюрьме?

— Да! Я подумал: пусть уж лучше она беспокоится о тебе, чем осуждает.

* * *

Желая смягчить то, что ему в очередной раз приходилось быть вестником несчастья, Аббад привез мне из Туниса ларец с моими объемистыми заметками о странствиях, благодаря чему я принялся за труд, который от меня ждали в Риме: описание Африки и достопримечательностей, которые в ней есть.

Но не успел я засесть за него, как другой прожект целиком поглотил меня, надо сказать, безрассудный, но чертовски привлекательный, предложенный мне моим бывшим учеником Гансом месяц спустя после моего освобождения. Решив вернуться на родину, в Саксонию, он пришел попрощаться, поблагодарить еще раз за знания и представить мне одного из своих друзей, типографа, также из Саксонии, в течение полутора десятков лет проживавшего в Риме.

Тот не был лютеранином и называл себя последователем голландского мыслителя, о котором я уже слышал от Гвичардини: Эразма. Он-то и внушил ему эту безумную идею.

Речь шла о том, чтобы подготовить огромный словарь, в котором каждое слово будет дано на многих языках, и среди них на латыни, арабском, еврейском, греческом, саксонском диалекте, итальянском, французском, кастильском, турецком и др. Я взялся за составление арабской и еврейской частей на основе латинского лексикона.

Типограф был необычайно горяч:

— Конечно, этот замысел никогда не осуществится, по крайней мере при моей жизни и в том виде, в каком я его вижу. Но я готов посвятить ему свою жизнь и свое состояние. Способствовать тому, чтобы все люди могли со временем понимать друг друга — не это ли самый благородный из идеалов?

Свою грандиозную мечту, чудесную и безумную затею, он окрестил Анти-Вавилоном.

ГОД КОРОЛЯ ФРАНЦИИ

931 Хиджры (29 октября 1524 — 17 октября 1525)

Снег, предвестник смерти и поражения, выстлал в этом году мой путь в третий раз в жизни. Как в Гранаде в пору моего детства, как в Атласских горах в пору моего процветания, он вновь напомнил мне о неотвратимости Рока.

Я возвращался с Гвичардини из Павии, выполнив самое необычное из поручений, а также и самое тайное, поскольку из всех христианских государей о нем знали только Папа и король Франции.

Внешне все было обставлено так, будто флорентиец послан Климентом VII с миссией оказания добрых услуг. В последние месяцы было пролито много крови. Войска императора сделали попытку овладеть Марселем, обрушив на город сотни пушечных ядер. Но безуспешно. Король Франции ответил тем, что захватил Милан и обложил осадой Павию. Оба войска неминуемо должны были сойтись для решающей схватки в Ломбардии, и долгом Папы было предотвратить кровопролитие. Долгом, не соответствующим его интересам, поскольку, как мне объяснил Гвичардини, только соперничество между двумя христианскими державами оставляло Святому Престолу хоть какое-то независимое положение. «Чтобы быть уверенными, что мира заключено не будет, мы и должны стать посредниками».

Однако более важным было другое поручение, то, на котором я сосредоточил все свое внимание. Папе стало известно, что в стан французского короля направился посланник падишаха.