— О чем ты задумалась?

Если б вопрос был задан моим отцом, ответ Сальмы был бы уклончивым, но Кхали был единственным человеком, в присутствии которого она могла не только открыть лицо, но и распахнуть душу.

— Я думала о несчастьях, свалившихся на нас, о Великом Параде, об этой войне, которой не видно конца, о нашем разделенном надвое городе, о людях, гибнущих каждый день.

Большим пальцем Кхали вытер одинокую слезу на щеке сестры.

— Ну что это за мысли для матери, только что давшей жизнь своему первенцу! — твердо, но не очень убежденно проговорил он, после чего торжественно и гораздо более искренне изрек: — Вами будут править такие правители, которых вы заслуживаете. Так сказал Пророк.

— Ката takounou youalla aleikoum, — повторила она, а затем наивно поинтересовалась: — Но что ты имеешь в виду? Разве ты не был одним из первых сторонников молодого султана? Разве не поднимал жителей Альбайсина на его поддержку? Разве ты не из тех, к кому в Альгамбре относятся с уважением?

Задетый за живое, Кхали собрался произнести пламенную речь в свою защиту, но вовремя спохватился, ведь перед ним была всего лишь его едва держащаяся на ногах сестренка, которую он любил больше всех на свете.

— Ты все такая же, Сильма. Говоришь не как обычная женщина, а как дочь Сулеймана-книготорговца, да прибавит тебе Господь столько, сколько отъял у него, и укоротит твой язык на столько, на сколько удлинил его.

Благословляя память об отце, оба расхохотались. Они и теперь, как прежде, были заодно. Кхали приподнял полы жюббы и сел на циновку у двери, поджав под себя ноги.

— Твои вопросы нежно, но все же раздирают ум, подобно тому, как снег с горы Шолаир обжигает лицо сильнее, чем солнце пустыни.

— А каков будет ответ? — доверчиво и шутливо, но без снисхождения бросила ему Сальма.

Затем, наклонив голову, взяла в руки конец тайлассана брата и зарылась в него лицом.

— Скажи мне все! — произнесла она таким голосом, каким кади приказывает провинившемуся.

Кхали был немногословен.

— Этот город находится под защитой своих собственных расхитителей, управляется своими собственными врагами. Вскоре, сестренка, нам придется отправиться за моря в изгнание.

Голос его пресекся, и чтобы не выдать волнения, он вырвался из рук сестры и вышел.

Она и не пыталась удерживать его, убитая его словами, даже не заметила, что он удалился. Из патио не доносилось более ни единого звука — ни смеха, ни звона чарок. И не видно было ни единого огонька.

Праздник закончился.

ГОД АМУЛЕТОВ

895 Хиджры (25 ноября 1489 — 13 ноября 1490)

В этот год моему дяде по материнской линии из-за какой-то улыбки пришлось покинуть Гранаду. Во всяком случае, именно так объяснил он мне свое решение годы спустя, когда одной прохладной и величественной ночью, тишину которой не столько нарушали, сколько сторожили далекие шакальи голоса, наш караван двигался по бескрайней Сахаре на юг от Сиджилмасы. Ветер вынуждал Кхали говорить громко, при этом голос его звучал настолько успокаивающе, что, чудилось, доносил до меня запахи родной Гранады, и я вдыхал и вдыхал их… Рассказ оказывал на меня чарующее действие, казалось, мой верблюд — и тот движется в такт словам.

Мне хотелось бы повторить каждое из его слов, но память людская коротка, а красноречие быстро выдыхается, так что многим красотам его рассказа не суждено воскреснуть — увы! — ни в одной из книг.

«В первый день нового года я с утра отправился в Альгамбру, но не для того, чтобы, как обычно, заняться в диване сочинением посланий от имени султана, а чтобы вместе с некоторыми знатными представителями моего рода поздравить государя по случаю праздника Рас-ас-Сана.