Много позже, в 1990 г., в самом пространном и в то же время самом глубоком интервью (оно осталось почти неизвестным в Москве и Санкт-Петербурге, так как печаталось тогда лишь в газете «Советская Татария») Л.Н. говорил: «В разгар гражданской войны Средняя Азия вполне имела возможность отделиться от России, потому что обе железные дороги, соединявшие юг страны с Москвой, были перерезаны: одна – Дутовым, другая – мусаватистами в Азербайджане. Однако даже попытки такой не было сделано. Знаете, я там был 1932 г., ходил босой, в белом халате и чалме, разговаривал на плохом таджикском языке, который тут же и выучивал, и никто меня не обидел. К сожалению, есть и факты другого рода, но и то, о чем я говорю, – факты».

«Факты другого рода» – осторожная, блестящая формула! В 1990-х гг. они уже проявились, но было трудно себе представить, к чему все придет в конце 90-х. Все это шло независимо от воли таджикского народа, который уважал и любил Лев Николаевич. Хотел ли этот народ фактического возврата к феодализму (название режима 90-х гг. и его современная атрибутика – самолеты, мерседесы, мощная охрана президента – не меняют сути дела) и хаосу? Хотел ли он гражданской войны, десятков тысяч жертв, ухода тысяч таджиков и узбеков через реку в соседний Афганистан и трудного возврата потом? Мог ли Л.Н. поверить в массовое «выдавливание» русских? Раньше, в «его время», русского врача, учителя, строителя ГЭС чтили и уважали. Кто бы мог предвидеть, что население России с ужасом будет произносить чуждые имена бандитов и безучастно наблюдать по телевидению сцены умыкания и убийства даже тех людей, которые искренне пытались помочь народу Таджикистана?

Думаю, что все это – риторические вопросы. В том самом – «предкатастрофном» – 1990 году Л.Н. предупреждал: «Бессмысленно переносить прибалтийские особенности на Чукотку или Памир. Право выбора пути всегда принадлежит этносу. За ним – решающее слово». Этносу не дали решать. За него решали амбициозные политики.

Итак, экспедиции 30-х гг. были для Л.Н. уроками жизни, общения, понимания огромности и разнообразия страны. Экспедиции были и отрешением от Ленинграда, – недоброго и все-таки любимого; они позволяли вдохнуть свежего воздуха, забыть об унижениях и опасностях «нормальной» жизни, вольно пожить «в среде дикарей», как писал он А. Дашковой.

Но эта жизнь «доставала» его и по поводу выездов. Перед Саркельской экспедицией (1936 г.) всем участникам университетская администрация дала деньги на проезд, ему – нет. Он пошел в учебную часть. «Гумилев, ты чего нервничаешь?» – «Да вот жить не дают, – он швырнул на пол стопку книг, – в экспедицию не пускают». В конце концов он поехал на свой счет, а там на месте М. И. Артамонов взял его к себе на раскопки. В 1949 г. они станут работать вместе в Эрмитаже; а после возвращения Л.Н. из лагеря в 1956 г. совместная работа продолжится, а главное – они станут друзьями.

3. «Первая Голгофа»

Ученые сажали ученых.

После эпохи свободных скитаний по стране в 1934 г. Лев наконец поступает на истфак Ленинградского университета. Истфак, кстати, только что был «восстановлен», его закрывали в начале 30-х гг.