Толстой был слишком счастлив, чтобы прислушиваться к подобным соображениям. Теперь он был свободен от зла собственности, юридически беден, теоретически лишен средств к существованию. Ах, сколь чудесно быть ничем не обремененным! Но как теперь жить? Логично было бы покинуть хороший дом, устроиться в заброшенной избе, работать руками, чтобы получать немного пропитания, или отправиться со странниками по Киевской дороге, проповедуя истину и прося хлеба у чужого порога. Но к такой радикальной перемене писатель не был готов и, как всегда, удовлетворился полумерами, поставив себя в двусмысленное положение, смешная сторона которого была видна и ему самому. Да, старался меньше есть, одеваться по-крестьянски, брать воду из колодца и убирать свою комнату, но не мог отказаться от библиотеки, верховых лошадей, фортепьяно и гостиной, где собирались его почитатели. Бедный, как Иов, продолжал наслаждаться своим состоянием, которое просто перешло из его рук в руки его жены и детей. Жил на их иждивении с чувством, что никому ничего не должен. Вокруг него была та же мебель, те же канделябры, те же лакеи в белых перчатках. Как всегда, сидел за столом в окружении учеников. Чем больше их становилось с ростом славы Толстого, тем большие затруднения испытывала Софья Андреевна – всех их надо было кормить.

Лев Николаевич часто встречал в деревне Тимофея, своего ребенка, которого родила Аксинья. Этот грубый мужик со стальными глазами, бесформенным носом и густыми бровями походил на него больше, чем любой из законных его сыновей. Он был кучером. Воспоминание об этой ошибке молодости как-то раз неожиданно больно поразило Толстого. Что ж, как правило, у каждого помещика были внебрачные дети, свидетельство былой мощи. И законные дети Толстого, носившие его имя, относились к Тимофею без враждебности, как к брату, обойденному законом. Только Софья Андреевна все еще иногда негодовала при мысли об этом родстве.

Весной 1891 года в Ясной Поляне было особенно много гостей. Фет с женой провели несколько дней в мае. Старый поэт был очарователен как никогда, рассыпался юношескими восторгами, но Левочка – слишком занят мыслями о Боге, чтобы наслаждаться этим человеческим счастьем. «Был Фет с женой, читал стихи – все любовь и любовь… – отмечает Соня. – Своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства».

Затем последовали менее важные гости: как обычно, на погожие деньки слетелись почитатели всех мастей, профессора, студенты, фантазеры, оперные певцы, попы-расстриги, кающиеся революционеры, шпионы, прикидывающиеся учениками. За столом не сидело менее пятнадцати человек. Тон хвалебным речам хозяину дома задавал Стасов, бородатый гигант с львиной шевелюрой, который служил директором публичной библиотеки в Петербурге и вечно до изнеможения говорил о «гениальном Толстом», которого еще называл «Львом Великим». По незыблемой традиции, Софья Андреевна организовывала пикники, пешие и конные прогулки, шарады, любительские концерты, чтение вслух. Металась между гостиной и службами, измотанные слуги жаловались, спорили между собой гувернантки, сообщали о своем приезде новые гости…

Послеполуденное время Толстой посвящал гостившим в доме, но утром его практически не было видно. С рассветом он удалялся в свой кабинет на первом этаже: массивные, как крепостные, стены не пропускали звуков извне, легкий свет проникал сквозь два высоких, узких окошка за решетками, в комнате стоял большой стол, несколько старых стульев, обитых черным молескином, простые книжные полки и узкий, жесткий диван.