За этими несчастными следовали те, кто прибыл с вокзала в Ясенках: помещик, понявший, что частная собственность – грех, и не знавший, как этот грех искупить; студент, требовавший денег в качестве революционной экспроприации; полусумасшедшая, которая умоляла Толстого поддержать пропаганду эсперанто; молодой человек, желавший, чтобы его наставили на путь истинный; крестьянин, отказавшийся от военной службы по религиозным соображениям и делившийся своими несчастьями; были и просто любопытные, хотевшие увидеть «великого писателя земли русской».

Для этих визитеров он был живым памятником, и никто не имел права помешать им видеть его. Одни в его присутствии не скрывали восхищения, другие, не считая нужным притворяться, задавали бестактные вопросы Льву Николаевичу и его близким, входили в дом, пытаясь выведать подробности их жизни. Биографы, летописцы, творцы воспоминаний, они уезжали с блокнотами, испещренными заметками, сообщая потом всему свету, что близко знакомы с хозяином и пишут в связи с этим книгу. Некоторые возвращались не раз и не два, оказывали мелкие услуги, и хотя были несимпатичны обитателям Ясной Поляны, растворялись потихоньку среди них. Толстые привыкали видеть их лица, говорили в их присутствии обо всем, а те, воспользовавшись увиденным и услышанным, в один прекрасный момент выливали очередной ушат грязи на писателя. Саша замечала на это, что обычно люди выбирают себе друзей и знакомых, следуя своим вкусам, но из-за отца все у них было по-другому: часто в дом прибывали люди неинтересные, но весьма самодовольные.

Избавившись наконец от докучливых посетителй, Лев Николаевич пешком или верхом отправлялся в лес. Эти длинные прогулки тревожили Софью Андреевну, которая добилась, чтобы мужа поодаль сопровождал кто-то из слуг, секретарь или один из друзей. Толстой противился, но вынужден был смириться с этим молчаливым эскортом. Часто останавливался, делал заметки, летом собирал цветы, первым принося в дом фиалки, незабудки, ландыши, сжимал букет в руке, с видом сладострастным и лукавым нюхал, приговаривая: «Что за чудный запах!»

Сопровождавшие его удивлялись умению графа ездить верхом: в восемьдесят лет он на своем верном Делире переправлялся через овраги, прыгал через канавы, несся галопом под низко склонившимися ветками. Саша дрожала от страха, когда отец брал ее с собой. Время от времени он оборачивался к ней, спрашивал, все ли в порядке. Услышав в ответ, что дочь еще в седле, смеялся и кричал, чтобы держалась крепче.

На прогулки Толстой отправлялся обычно в странной белой полотняной складной шляпе, блузе из грубого полотна, бесформенных штанах и сапогах с мягкими голенищами. Иногда менял шляпу на картуз. Издалека походил на молодого человека, переодевшегося стариком – с накладной бородой и бровями из ваты. Однажды резвый Делир испугался, когда проезжали мимо кузницы, споткнулся и упал. Не выпустив повода из рук, Лев Николаевич высвободил ноги из стремян, целый и невредимый поднялся на ноги и попросил Сашу ничего не говорить матери.

Вернувшись в пять часов, выпивал стакан чаю и закрывался в кабинете, где, растянувшись на кожаном диване, размышлял, читал, делал заметки или дремал. Но случись недомогание – насморк или просто усталость, – все менялось: закутывался в халат, набрасывал на плечи кофту из коричневой шерсти, надевал на голову черную шелковую ермолку, «иногда необыкновенно громко зевал (это бывало большей частью в сумерках), что, особенно летом при открытых окнах, раздавалось по всему дому и было верным признаком, что ему нездоровится».

К семи часам, когда семья собиралась на ужин, Толстой вновь появлялся. Теперь его меню было более обширным: суп, рисовые или картофельные котлеты, десерт.