На следующее утро Софья Андреевна пишет еще письмо, пытаясь оправдать любовью к нему распри, его окружавшие: если наблюдала за ним, когда он по вечерам раскладывал пасьянс, если садилась верхом, чтобы повстречаться ему во время прогулок, если вбегала в залу, когда туда входил муж, то делала все это не из подозрительности, а от любви с нему; каждый день хотела сказать, что согласна на его встречи с Чертковым, но стеснялась вторично давать ему хоть какое-то разрешение; он же становился все мрачнее и печальнее, не замечал ее присутствия, протягивал другим свою чашку, прося чаю или воды, избегал обращаться к ней… Продолжая, графиня приходит к обстоятельствам ночи двадцать восьмого октября, когда Левочка ушел. И здесь только жалкая ложь выходит из-под ее пера: у нее была нелепая привычка на ощупь проверять, на столе ли дневник, и делала это обычно потихоньку; но в ту злополучную ночь зашла в кабинет, чтобы положить письма, и смахнула тетрадь рукой; не рылась, ничего не искала, ничего не читала, но в тот же миг осознала, что совершает ошибку и глупость… Она предвидела его реакцию и опасалась ее; но не поедет за ним без его на то разрешения; надо собраться с силами, к тому же лучше умереть, чем увидеть ужас на его лице при ее появлении.

Едва письмо было закончено, как принесли телеграмму от некоего Орлова, корреспондента «Русского слова», который, не посоветовавшись ни с кем, решил предупредить родных Толстого, что он болен, в Астапове, у него высокая температура.

Придя в себя, Софья Андреевна решила немедленно ехать с детьми и приставленными к ней врачом и сестрой. Несмотря на тревогу, поразительно трезво следила за тем, как укладывали багаж, не забывая о мелочах, которые могли бы пригодиться мужу. Когда прибыли в Тулу, оказалось, что единственный поезд на Астапово ушел. Но специально для них прицепили вагон к экстренному поезду.

Утром второго ноября к Толстому вошел Чертков, который провел в пути всю ночь, сопровождал его Сергеенко. Лев Николаевич задыхался, у него был сильнейший жар, но он был так рад видеть ученика. Владимир Григорьевич взял его худую морщинистую руку и поцеловал. Оба плакали. Собравшись с силами, больной спрашивал о Соне, детях, друзьях, выслушал письмо Черткова, которое тот написал для газет, объясняя уход писателя, и сказал: «Очень, очень хорошо».

К одиннадцати часам температура поднялась до 39,6. Сердце слабело, Маковицкий дал пациенту шампанского. Входившие в комнату снимали обувь, чтобы не шуметь. После полудня прибежал испуганный Озолин и по секрету сообщил Саше, что телеграфировал ему коллега со станции Щёкино: в специальном поезде в Астапово направляется графиня с детьми, будут около девяти вечера.

Посовещавшись после некоторой паники, присутствующие чуть успокоились. Согласились, что встреча Льва Николаевича с женой может иметь серьезные для него последствия, а потому Маковицкий, пользуясь своим авторитетом врача, должен убедить Софью Андреевну, что лучше ей и детям с Толстым не видеться. Саша, не обращая внимания на докторов и родных, взяла на себя смелость не пускать мать к отцу, пока он сам не захочет этого. Она уже сожалела, что позвала Сергея и Никитина, отправила брату новую телеграмму, в которой говорилось, что опасность миновала, приезжать не стоит. Поздно – в восемь вечера Сергей был в Астапове.

Он захотел немедленно повидаться с отцом, потом прислушался было к доводам присутствующих, что Лев Николаевич может разволноваться, узнав, что родные обнаружили его, но, конце концов, решил войти и отворил дверь. Полупустую комнату освещала керосиновая лампа. В глубине, на маленькой железной кровати лежал худой человек с восковым лицом: глаза закрыты, дыхание неровное. Маковицкий сказал ему, что здесь сын. Больной открыл глаза, посмотрел удивленно и со страхом. Сергей Львович поцеловал его руку. Отец спросил: «Сережа? Как ты узнал? Как ты нас нашел?» Тот выдумал: «Проезжая через Горбачево, я встретил кондуктора, который ехал с вами, он мне сказал, где вы».