Насчет танков шутце Грабчак не доложил. Так уж обстоятельства сложились. У овражка наткнулся на хлопцев – сказали, что командир 31-го полка убит и есть приказ отходить. Насчет приказа было не очень понятно, но Микола рассудил, что приказ все равно непременно будет, да и вообще какой с шутце спрос? Вон, у фузилеров унтер есть, на него сослаться можно.

Уходили через реденькую рощу, чудом под обстрел не попали – тяжелые москальские мины легли позади. К группке прибилось еще несколько стрильцов, так и шли, пока разъяренный немец-обер наперерез не выскочил. Грозил на месте застрелить, затвором машингевера[53] щелкал. Но обошлось. Оказалось, на позиции 29-го полка вышли и здесь всех стрильцов собирают…

* * *

Следующие дни для Миколы слились в один. Ад, истинный ад. Налеты, обстрелы, попытки уйти в безопасное место, бесконечная беготня и поиски пропадающих солдат. Повезло, что хорунжий Тимкевич взял легконогого связиста в связные. Микола числился вроде как при штабе: сначала так и не переформированного батальона, потом роты, потом «боевого отряда прорыва». Все смешалось: немцы, галичане, «хиви»[54]. Еще держали позиции разрозненные группы 454-й охранной дивизии, но севернее обороны практически не имелось, большевики сбивали заслоны, сжимали кольцо. Говорили, что извне «крышку котла» пробивают штурмовые орудия 8-й танковой, но Грабчак не верил – не сунутся в этот ад немцы.

…Отходили дивизионники в одну сторону, поворачивали, пережидали обстрел и бомбежку. Овраги, поля, истерзанные гаи…

…Приказано было пробиваться через железную дорогу в сторону Подольских высот. Хорунжий Тимкевич пытался разглядеть в бинокль позиции противника – где-то там постукивал пулемет, но в вечернем сумраке ничего разобрать не удавалось. Микола и обершарфюрер – старший десятник Зачепков старались держаться рядом с офицером – вроде ординарцев и охраны. Андрий Зачепков служил во взводе полевой жандармерии, коих дивизионники не шибко любили, но сейчас все так перепуталось, що… Вообще-то Зачепков был коренаст и силен – без труда волок, кроме своего, и ранец с офицерскими консервами – умней пока держаться гуртом…

Бомбежки уже кончились – темно для авиации Советов. Вечер пришел, теплый, еще безлунный, благословенный. Но Миколу озноб бил – чуяло сердце, всех в прорыве положат…

Сгущалась темнота, и разом стрельба усиливалась. По всей долинке двигались группы прорыва: многочисленные, настроенные отчаянно, некоторые немцы с пулеметами, «панцерфаустами» и «офенрорами»[55], но остальное тяжелое оружие и раненые уже давно оставлены. Как сказал хорунжий, «на кон поставлено усе».

…Коротко крикнул немец – командир группы. Встали, пошли во тьму, навстречу взлетающим нитям трассеров, взрывам мин…

…Микола шел, бежал, падал, боясь одного – потерять хорунжего. Офицер наверняка вывести должен – он образованный, умный, из Львова, с самого начала войны ушел давить жидов да поляков университетских.

…Дергалась сырая тьма от бега солдатского, где-то рядом текла речка, пахло тиной и спокойствием. За ивняком густо рвались мины, но то в стороне. Грабчак молился, бежал за пятнистой, перечеркнутой ремнями спиной хорунжего…

…Забор, хата – нежданно оказались в селе. Улица, сломанные ограды и развалины, где-то визгливо ругалась баба. Отряд спешил через село, обходил зарева горящих домов. Чьи-то трупы у кустов, внезапно вспыхнувшая близкая стрельба… Околица, приказ «закрепиться»…

– От Почап немцы густо подошли, – хрипел Зачепков.