* * *

Если есть на свете ощущение чистого, дистиллированного счастья, то это было оно. Мироздание превратилось в бликующий янтарь, а пространство и время — в щекочущие пузырьки, пронизывавшие Катерину навылет. Ощущение было ужасно приятным, Катя вздрагивала в истоме, покорная и нежная, точно в объятьях любовника, и не просто любовника, а возлюбленного. Воз-люб-лен-ный — звенело непривычное, смущающее слово, воз-люб-лен-ный, пре-кра-сен ты, воз-люб-лен-ный мой…

В прошлой, покидающей Катерину жизни слово это не подходило ни одному из Катиных мужчин. Слово не для реальности, а для мечты, для несбыточной сказки, написанной пылким неумелым стихом и, как водится, осмеянной. В той реальности не было ни возлюбленного, ни любви, а имелись только страсть и привычка, запретное или надоевшее занятие, к которому мужчины приступали с полу-вопросом, полу-предложением: «Ну что, давай?» В юности застенчивая Катерина ненавидела «нудаваек» брезгливой ненавистью, какой, наверное, жрец ненавидит святотатца. А с возрастом поняла всё: и страх святотатца перед божеством, и страх мужчины перед любовью. Страх перед силой, не поддающейся контролю (и даже простому измерению), рождает отвращающие ритуалы. Познавший страх не в силах встретить лицом к лицу силу, бога… любовь. Вот и делает вид, что не видит их. И ничего не видит.

Никто из них, безвозвратных, не был настолько храбр, чтобы взглянуть в лицо любви. И старательно зажмурив глаза — я не вижу тебя! не вижу! — Катины мужчины вслепую отщипывали от счастья любви крохи комфорта: регулярный секс, домашнее питание, стирка-глажка. Кате оставалось лишь растерянно смотреть, как убегают ее кавалеры, груженые тем, что представлялось им завидной добычей. Или то была не Катя, а Кэт, дитя веселых кварталов Нью-Провиденса, повидавшая на своем коротком веку множество мужчин — всех сословий и всех оттенков кожи? Уж она-то знала толк в богах и страхе божием, не говоря об отвращающих ритуалах…

Зато новый янтарный мир, пенящийся, будто шампанское, любил Катерину-Кэт, он весь был ее возлюбленным и взор его, пылающий страстью, словно сверхновая, прожигал Катины опущенные веки. А Катерина, распростертая в золотой радости, точно насекомое в каменеющей смоле, даже с закрытыми глазами видела бесконечность — от края до края, от сотворения до апокалипсиса. Рядом с таким величием собственная жизнь представлялась Кате весьма незначительной и восхитительно краткой — короче жизни поденки, эфемероптеры, что в переводе с греческого значит «быстротечное крыло». Крылья твоего блаженства быстротечны, отважная смертная женщина. Еще несколько глотков счастья, стократ превосходящего самые буйные мечты, сожгут тело и разум, не оставив даже пепла. Такова она, любовь богов.

Какова же тогда их ненависть?

Катина голова мотнулась, как от пощечины, когда вся радость и любовь покинули ее. Под сердцем словно ледяная расселина разверзлась. Катерине не хотелось открывать глаза — их было попросту незачем открывать. Зажмуриться еще плотнее, подтянуть колени к подбородку, притиснуть сложенные руки к груди, зажимая сквозную дыру на месте солнечного сплетения — вот чего ей сейчас хотелось.

Кате совершенно не было дела, что снаружи, за пределами несчастного Катиного тела, кто-то оглушительно пыхтел. И только могучее чувство долга, тренированное десятилетиями семейной жизни, заставило отвлечься от мыслей о своей необъяснимой и необъятной тоске, открыть глаза и посмотреть, что, черт возьми, происходит. Как выяснилось, пыхтел Витька. Вцепившись зубами (каждый размером с кухонный нож) в кисть Беленуса, дракон отводил его руку от лица своей матери. Рука бога казалась крошечной и бессильной в пасти монстра. Вот только кровь из-под впившихся в кожу клыков не шла, и выражение на лице «жертвы» было… несоответствующим. Беленус снисходительно улыбался — так хозяин улыбается проказам щенка.