Что касается моего участия во всем этом, то изображать героя, как некоторые старые вояки, любящие похваляться ратными подвигами, я не собираюсь. Уверяю вас, моя роль в операции «Петрос» была более чем скромной. Честно говоря, когда Стэн Сеннетт у себя в кабинете изложил свои планы, я вообще хотел отказать Робби Фивору.

Как всякий нормальный адвокат, я всю жизнь старался вести себя с судьями максимально корректно. Не дай Бог обидеть, даже ненароком. Я смеялся, когда они шутили. Всегда благодарил после процесса, даже если дело решалось не в мою пользу. Воздерживался от любых комментариев относительно способностей или темперамента любого представителя судебной профессии, ныне здравствующего или покойного. Мне редко приходилось встречать судью, который не постарался бы при случае отплатить обидчику, — это одно из преимуществ обладателей неоспоримой власти, — и я знал, что когда все это закончится, судьи надолго затаят обиду на адвоката, защищающего Робби Фивора. Вовсе не потому, что они коррумпированы. Напротив, большинство из них окажутся в положении великосветских дам, которые шли по грязной дороге (а уж грязнее округа Киндл и вообразить трудно), поднимая высоко юбки, чтобы не запачкаться, и все равно оказались по уши в грязи. В газетах появятся отвратительные карикатуры, где здание суда будет изображено в виде кассового аппарата; пьяные болельщики на бейсболе и посетители открытых заседаний суда начнут отпускать грубые шутки, стоит судье достать из кармана двадцатидолларовую купюру. Судьи почувствуют себя задетыми. Они, понимаешь, пожертвовали щедротами частной практики, уселись в судейское кресло, символ благопристойности, а их постарались обгадить. И первым, на кого они обрушат свой гнев, будет не Стэн и не Робби, а я, который в отличие от них решил принять участие в этой операции, руководствуясь таким грязным мотивом, как адвокатский гонорар.

В середине сентября я шагал по Маршалл-авеню, возвращаясь из офиса Стэна, и прикидывал, как спастись от этой напасти. Можно запросить какой-нибудь запредельный аванс или заявить, что у меня нет времени. Но я знал, что ничего этого не сделаю, поскольку Сеннетт произнес передо мной пламенную речь о дяде Петросе и справедливости. А я, значит… в кусты? Мне никогда не была полностью понятна причина моего продолжающегося всю жизнь морального состязания со Стэном, но я всегда ощущал, что проигрываю. Частично из-за того, что я оказался корыстным, выбрав частную адвокатскую практику, а Стэн жил на скромное жалованье государственного служащего. Частично из-за того, что я как адвокат, защитник, старался расстроить замыслы обвинения, по возможности ввести суд в заблуждение или даже обмануть. Я противоречил, спорил, финтил, а он, прокурор, шел напролом, высоко подняв знамя справедливости. Но дело даже не в этом. После смерти отца я вдруг начал ощущать себя по сравнению со Стэном каким-то пигмеем.

Мне было двадцать два года, когда я с университетским дипломом устроился юридическим консультантом на грузовое судно, перевозящее руду. Все думали, будто я пошел в торговый флот, чтобы избежать Вьетнама. Но на самом деле мне просто было душно в герметически закупоренном мире, где жили мои родители в Южной Виргинии. Надоели светские амбиции матери и сильный моральный прессинг отца, добропорядочного джентльмена, южанина. Он был юрист, судья и свято чтил такие понятия, как страна, в которой ты живешь, учение Христа, семейные ценности, долг, закон. В конце жизни обнаружилось, что менее способные и принципиальные коллеги отца достигли в судейских креслах высот, каких он жаждал достичь, но не сумел, и вот теперь со своими непоколебимыми добродетелями он выглядел в глазах многих, наверное, включая и собственного сына, вроде как дураком.