— Хоть этот проклятый «Танец» перестанет крутиться каждый вечер, — крикнул вдогонку Пашка. — Культурные люди такую дрянь не слушают!

Да, он умел цапнуть за живое. А в детстве мне казалось, что я очень его люблю. Конфеты сама не ела — для него прятала в заветную коробочку. А он, обругав «Танец смерти», Сашку оскорбил. Намеренно. Как он смел? В отличие от него, Сашка умел любить. Знаете, что было в той записке? Я помню ее наизусть… «Дорогая Евочка, я тебя очень люблю. „Очень“ возвожу каждодневно в N-ю степень», - вот так-то.

12

К счастью (это выражение мартинарии иногда используют), сумочка с деньгами лежала в спальне и, хотя сумочка пострадала, кошелек (о, чудо!) уцелел. Так что я смогла откушать четыре булочки со сливками в кафе Ораса. Если несчастья будут случаться с такой регулярностью, через пару месяцев я так растолстею, что придется сменить гардероб. Я и так не могу пожаловаться на худобу, но пока меня называют просто пухленькой. К тому же мои сто семьдесят сантиметров меня выручают.

Официант остановился возле моего столика, наклонился и прошептал с видом заговорщика:

— Орас ждет вас в кабинете. Бумаги готовы.

Часто мигая, я смотрела на парня в белой куртке, и не могла понять, о чем он бормочет. Что за бумаги? На кой они мне черт? Ах, да! Наконец я сообразила, что речь идет о деньгах для лечения Вада. Кажется, ему повезло. Может, попросить Ораса оплатить ремонт моего несчастного домика? Или мне как работнику «Ока» сделают скидку? Нет, наверняка мартинариям ничего такого не положено.

Я поднялась наверх. На лестнице стоял мальчик лет трех, светловолосый и толстощекий, коренастый, как Андрей. Шелковая мальчикова рубашка была перепачкана красным соком. И немудрено: в ладошке мальчуган держал огромную надкушенную сливу.

— Привет! — я протянула маленькому толстяку руку.

Несколько секунд он разглядывал меня, потом протянул сливу, коротко выкрикнул: «на», и бросился бежать. Я пошла за ним и очутилась в гостиной, обставленной стилизованной под старинную мебелью. Огромная хрустальная люстра вполне могла подойти для какого-нибудь конференц-зала. На диване возлежала сама хозяйка. Есть женщины и женщины. И отличаются они как собаки разных пород. К примеру, госпожа Орас вполне могла сойти за «королевского пуделя», ну а я по экстерьеру — чистопородная дворняга солидных размеров, уверенная вполне, что моя бабушка не грешила с «водолазом». Раскрыв рот, разглядывала я розовую кофточку нежнейшего оттенка, шелковые белые брючки и золотую сетку на черных блестящих волосах госпожи Орас. Она заметила, как я вошла, но не подняла головы и продолжала разглядывать толстый каталог, на глянцевых страницах которого то и дело процарапывала ноготками отметки. Мальчик подбежал к ней и ткнулся головой в колени.

— Отвяжись, Олежек, — без тени благодушия пробормотала мать, не отрывая глаз от журнала, — ты весь грязный, меня испачкаешь.

Мальчик схватил из вазочки еще одну сливу и вновь куда-то умчался.

— Господин Орас велел мне зайти… — Я оглядывалась по сторонам: роскошь апартаментов казалась чрезмерной.

— Не та лестница, — отвечала хозяйка, по-прежнему не поднимая головы. — Его кабинет направо.

Мне показалось, что местоимение «его» она произнесла неприязненно, почти брезгливо.

Олежек ожидал меня на лестнице и опять сунул мне в руку сливу. А хотела обнять его, но он вырвался и убежал, счастливо бормоча.

Кабинет Ораса выгодно отличался от апартаментов его жены: просторен, светел, строго обставлен. И хотя солнечные лучи падали прямо на стол, массивная лампа с зеленым абажуром все равно была включена.