В ту пору в городской больнице не было ни одной машины, за больными ездила единственная живая лошадиная сила, как говорил дед, древняя кобыла со странной кличкой Парабола; кто ее так назвал и почему, не было никому ведомо.

Спустя примерно двадцать минут прибыла Парабола с кучером, дед взял меня на руки, осторожно положил в телегу и вместе со мной тронулся в путь.

Он не успел еще устроить меня в палате, как явился доктор Турич. Громогласный, румяный, улыбчивый, он казался воплощением здоровья.

Наверное, некоторые больные, особенно тяжелые, завидуют ему, подумала я.

— Что такое? — жизнерадостно спросил Турич, подойдя ко мне. — Ты что это, девочка, болеть надумала в такую прекрасную погоду?

— Погода тут ни при чем, — пробормотала я, стараясь не глядеть в его золотистые глаза, проворно обегавшие всю меня, с головы до ног.

Дед произнес несколько непонятных слов, наверное, латинских. Турич мгновенно сделал серьезное лицо, но ему это не удалось до конца, потому что его румяные, пухлые, будто покусанные пчелами губы с видимым трудом старались сдержать улыбку; он перевел взгляд на меня и, я поняла сразу же, с видимым облегчением улыбнулся во весь рот:

— Что же это такое, мил человек? Ай-а-а-ай, какая нехорошая девочка, вздумала огорчать нас, старых, мудрых докторов!

Почему-то я поняла мгновенно, Турич просто нанизывает слова одно за другим, не только не стремясь вдуматься в смысл, но старательно притворяясь, будто бы он и вправду тревожится за меня.

Я отвернулась к стенке, а он продолжал, не замечая ничего или не желая замечать:

— Ладненько, дорогая моя, полежи у нас тихохонько да смирнехонько, а мы тебя полечим как следует и здоровенькой домой отправим!

Я отличалась нетерпимостью — большой мой недостаток, который позднее сумел причинить мне много досадных неприятностей.

Я едва сдерживалась, считая про себя: «Пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…»

Не досчитав до шестидесяти, я попросила деда:

— Уходите все, хочу спать.

— Успеется, — непривычно строго ответил дед.

Повернулся к Туричу.

— Представляешь себе, не могу лечить своих.

— Вполне допустимо, — хохотнул Турич.

Порой он внезапно взрывался смехом, как мне думалось, ни с того ни с сего и, само собой, деланно.

— Я считаю, нужно немедленно сделать операцию, — сказал дед, слегка наклонился надо мной. — Не бойся, Маша, Василий Ермолаевич сделает тебе операцию, я буду ассистировать…

— Одну минуточку, — сказал Турич, — прости, дружище, одну минуточку…

— Жду, — сказал дед.

— Я не считаю нужным спешить, — начал Турич, — к чему, Алексей? Не лучше ли подождать немного…

— Нельзя больше ждать, — оборвал его дед, — это у нее уже не в первый раз. Как бы не опоздать, Василий…

— Не бойся, не опоздаем…

Турич снова засмеялся, как мне подумалось, ни с того ни с сего.

«Чего ты смеешься? — мысленно спросила я его. — Чего тут такого смешного?»

Турич пошел к дверям, дед поспешил за ним, потом обернулся:

— Я скоро вернусь, Маша.

Он шагнул к дверям, но, словно бы одумавшись, подошел ко мне.

— Не бойся, девочка, все будет хорошо, уверяю тебя.

— А вдруг не все? — спросила я.

— Что не все? — не понял дед.

— Не все будет хорошо, вдруг операция не поможет?

— Поможет, — уверенно сказал дед, — не может не помочь.