— Стало быть, есть всего-навсего десять процентов? — спросил дед.

— Да, — сказал Турич. — Всего-навсего десять процентов, что операция может удаться.

Дед сказал:

— Я согласен.

— Не могу, — возразил Турич. — Ничего не получится, ты и сам все видишь не хуже меня! Поздно…

Тогда дед произнес повелительно, таким тоном он никогда ни с кем не говорил:

— Я настаиваю на операции, и как можно скорее!

Но Турич еще долго сопротивлялся. Он приводил различные доводы, он уверял деда, что мы ничего не добьемся, что я наверняка не выдержу и ни к чему меня понапрасну мучить, но дед оставался непреклонным. И в конце концов добился своего — Турич решился на операцию…

Кажется, никогда не забуду лица Турича, склоненного надо мной. Он снял очки, вглядываясь в меня, и я словно впервые увидела грубо сбитый лик прожженного лукавца, глубоко посаженные глаза, избегавшие встретиться со мною взглядом, лицемерно поджатые губы, толстые, как бы надутые щеки, я пристально, как бы впервые увидев, разглядывала его, и он, будто поняв, что внезапно раскрылся передо мной, показав себя вовсе не тем, кем ему хотелось бы казаться, быстро нацепил очки, и лицо его вновь обрело привычно благообразное, добродушное выражение.

— Хорошо, — произнес Турич. — Иду мыться, пусть ее готовят…

— Будем готовить, — покорно отозвался дед, — прямо сейчас…

Была, должно быть, уже ночь, когда я открыла глаза. Тускло горела лампочка на столике возле моей кровати, на стене напротив громоздилась тяжелая, неровная тень. Я повела глазами в сторону, увидела деда. Он сидел, опустив голову на ладонь правой руки. Я позвала тихонько:

— Дед, это ты?

Тень на стене качнулась, дед поднял голову.

— Очнулась, — сказал, — наконец-то!

Обеими руками я взяла его ладонь.

— Давно сидишь? — спросила я.

— Давно, — сказал он.

Лежавшая возле окна Клавдия Петровна тяжело застонала во сне.

«Значит, что-то снится», — подумала я и вспомнила: мне снилась мама, будто идем мы с нею по дороге в каком-то неведомом лесу, кругом растут васильки, маки и легкие голубые колокольчики. Я рву цветы, а мама говорит: «Не рви, не надо, пожалей цветы…»

Я спрашиваю во сне: «Почему их надо жалеть? Разве они что-то чувствуют?» — «А как же, — отвечает мама, — совсем так же, как мы с тобой…»

— Мне мама снилась, — сказала я деду.

— Сон в руку, она вчера письмо прислала, — сказал дед, — как чувствовала, спрашивает, как ты, не болеешь ли…

— Я ей ничего писать не буду, и вы тоже не пишите…

— Мы напишем тогда, когда ты поправишься, — заверил меня дед.

Взял со столика полотенце, смочил в кружке с водой, мазнул им мои губы.

— А теперь попробуй поспи, — сказал.

Положил ладонь на мою голову, и мне стало вдруг до того спокойно на сердце! Спокойно и легко, совсем как бывало, когда я была совершенно здорова…

И тут я вспомнила, вспомнила все то, о чем почему-то забыла, хотя и ненадолго.

— Дед, — сказала я, — а операция? Когда меня будут резать?

— Уже, — сказал дед, натянув на меня одеяло повыше, поправил подушку, — все уже позади, Маша…

Я закрыла глаза, но сразу же открыла их снова.

— Что, — спросил он, — никак не можешь поверить?

— Чересчур хорошо, чтобы было правдой, — ответила я.