Я всегда ношу с собой его последнее письмо, пока не придет новое. Когда я рассказала об этом Амаке, она поддразнила меня тем, что я не могу с ними расстаться, потому что меня греют «телячьи нежности», и нарисовала улыбающуюся рожицу. Но я держу эти письма при себе не за «телячьи нежности», которых там, кстати, почти нет. Он подписывает письма «как всегда», и никогда не отвечает ни да, ни нет на вопрос, счастлив ли он. Только говорит, что пойдет туда, куда направит его Господь. Он почти не пишет о своей новой жизни, лишь короткие смешные истории, как пожилая немецкая дама отказывается пожимать ему руку, потому что не желает, чтобы ее священником был чернокожий, или о богатой вдовушке, которая настаивает, чтобы он каждый вечер ужинал у нее.

Я живу его письмами. Я ношу их с собой потому что они длинные и подробные и напоминают мне о достоинстве, потому что будят во мне чувства. Несколько месяцев назад он написал, что не хочет, чтобы я искала всему причины и объяснения. Есть такие вещи, которые случаются и для которых никаких объяснений не найти. Он не упоминал о папе, он вообще почти не упоминает папу в своих письмах, но я поняла, о чем он говорил. Я поняла, что он отвечал на вопросы, которые я сама не решалась задать.

А еще я ношу их с собой, потому что они несут в себе милосердие. Амака говорит, что люди любят священников потому, что им нравится соперничать с Богом. Но мы не соперничаем с Богом. Я больше не задаюсь вопросом, есть ли у меня право любить отца Амади. Я его люблю. Я больше не сомневаюсь, не будут ли взяткой Всевышнему те чеки, которые я выписываю миссии, в которой служит отец Амади. Я их выписываю. Я больше не размышляю о причинах своего выбора церкви Святого Андрея как своей церкви, потому что там служит священник из миссии отца Амади. Я туда иду.

— Мы принесли ножи? — излишне громко спрашивает мама. Она достает термос с едой, в котором полно рисового джолофа и курицы, и манерно накрывает стол, ставя тарелку из тонкого фарфора, как раньше это делала Сиси.

— Мама, Джаджа не нужны ножи, — говорю я. Она знает, что Джаджа обычно ест прямо из термоса, но все равно каждый раз привозит тарелки разного цвета.

— Надо было привезти ножи, чтобы он мог порезать мясо.

— Он не режет мясо, а откусывает, — я улыбаюсь маме и касаюсь ее руки, чтобы успокоить. Она кладет сияющую серебряную ложку и вилку на покрытый высохшей грязью стол возле тарелки и отклоняется назад, чтобы оценить.

Открывается дверь, и входит Джаджа. Всего лишь две недели назад я принесла ему новую футболку, но она уже покрыта коричневыми пятнами, похожими на высохший сок кешью. Их невозможно отстирать. Когда мы были детьми, то ели кешью, наклонившись вперед, чтобы обильно брызжущий сок не пачкал нашу одежду. Сейчас его шорты заканчиваются много выше колена, и я отвожу взгляд от струпьев на его бедрах. Мы не встаем, чтобы обнять его, потому что ему это не нравится.

— Мама, добрый день. Камбили, ke kwanu? — говорит он. Потом открывает термос и начинает есть. Я чувствую, как дрожит мама, и начинаю быстро говорить, потому что не хочу, чтобы она сорвалась. Надеюсь, звук моего голоса ее успокоит.

— На следующей неделе адвокаты вытащат тебя отсюда.

Джаджа пожимает плечами. Даже его шея покрыта струпьями, которые выглядят сухими, пока он не чешет их и из-под них не начинает сочиться желтый гной. Мама купила и передала ему все возможные мази и притирки, но ничто не помогло.

— В этой камере полно любопытных персонажей, — говорит брат. Джаджа отправляет ложку в рот, стараясь есть как можно быстрее. Его щеки бугрятся, будто он спрятал за ними несколько плодов гуавы.