На стыке осени и зимы 1935 года произошло событие, радикально повлиявшее не только на судьбу Лили, но и на всю партийную политику в области литературы. Трудно с точностью сказать, кто именно и с какой целью надоумил Лилю обратиться лично к Сталину с призывом извлечь имя и творчество Маяковского из забвения. Совершенно очевидно, что мысль об этом не родилась случайно, что выбор времени, адресата и формы обращения к нему был тщательно обдуман, согласован и безусловно ей «подсказан», то есть внушен. Совершенно очевидно и то, что этому предшествовали не только (и не столько) обсуждение предстоящей акции в домашнем кругу, но и ее проработка в кремлевских верхах. Письмо ждали, для соответствующего его восприятия адресатом почва была уже подготовлена.

Мертвый Маяковский не был опасен, монопольное толкование его творчества становилось теперь делом партийных идеологов и пропагандистов. Но особый смысл имела возможность столь неожиданным образом ударить по Бухарину, избравшему на съезде писателей «не те» поэтические ориентиры, и по Горькому, Маяковского не любившему и опрометчиво продолжавшему выражать Бухарину свое расположение. Возвеличивание Маяковского автоматически отодвигало Горького как «великого пролетарского писателя» на второй план.

События развивались следующим образом. 24 ноября 1935 года Лиля написала письмо Сталину. «...Обращаюсь к Вам, — писала она, — так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследство Маяковского». Убеждала: «...Он еще никем не заменен < прямой намек на Пастернака и косвенный— на Горького> и как был, так и остался крупнейшим поэтом нашей революции».

По свидетельству практически всех людей, осведомленных о закулисной стороне истории, Виталий Примаков предварительно договорился с кем надо, каким будет содержание письма, а потом лично его передал секретарю Сталина Александру Поскребышеву. «Антибриковская» компания считала и считает «передатчиком» не Примакова, а Агранова, полагая, что его участие бросает на Лилю какую-то тень.

Но не все ли равно, кто именно передал письмо? И почему передача его Примаковым предпочтительней, чем передача Аграновым? Не исключено, что оба работали «в связке», используя свои возможности общения со Сталиным и его секретарем. Суть от этого не меняется.

Так или иначе, письмо оперативно легло на сталинский стол, и вождь тут же начертал карандашом резолюцию Ежову, который был тогда одним из секретарей ЦК. Обычно сталинские резолюции на письмах или докладных состояли из двух-трех слов, а то и вовсе он ограничивался даже не подписью, а своими инициалами, и тогда над смыслом такой «реакции» ломали головы его подчиненные.

На этот раз Сталин сочинил, в сущности, целое послание: «...очень прошу <...> обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям— преступление. <...> Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. <...> Сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».

Вызов последовал незамедлительно в самом конце рабочего дня. Лиля была в Ленинграде, ее нашли в театре — все московские поезда уже ушли. Она выехала на следующий день и отправилась в ЦК прямо с вокзала.