Приезд в Москву осенью 1973 года был его триумфом и его бедой. С Лилей он встречался только два раза — этого оказалось вполне достаточно, чтобы его необузданный, огромный талант вызвал в ней необычайный восторг, несмотря на то что он никогда не читал Маяковского. Что делать, свободный человек — имеет поаво читать, кого хочет, и не читать того, кто ему неинтересен. Столь же восторженно встречала Параджанова московская творческая интеллигенция, где бы он ни появился. Снова показывали и «Тени забытых предков», и «Цвет граната», и «Саят-Нова» — фильм, посвященный классику армянской поэзии.

Информация о приеме, который Параджанову оказали в Москве, его выступлениях на разных просмотрах и дружеских встречах, весьма обогатила его лубянское досье. Еще двумя годами раньше глава КГБ Андропов докладывал членам политбюро о речи, произнесенной Параджановым в Минске на творческой встрече. «Выступление Параджанова, — сообщал Андропов, — носившее явно демагогический характер, вызывало возмущение большинства присутствующих». Теперь от выражения возмущения перешли к делу. По возвращении из Москвы в Киев 17 декабря 1973 года Параджанова арестовали.

На этот раз обвинение было особенно грязным. Его обвинили в гомосексуализме (официально запрещенном тогда в СССР и считавшемся преступлением, предусмотренным Уголовным кодексом), сопряженном с насилием и повлекшем за собой тяжкие последствия: ему пытались «пришить» самоубийство одного архитектора — якобы объекта его сексуальных домогательств. В обвинительном заключении было сказано, что Параджанов изнасиловал не просто некоего мужчину, а «члена КПСС», что должно было, очевидно, служить отягчающим вину обстоятельством.

В этом пассаже явственно слышен отзвук безумных застольных рассказов самого Параджанова, который не раз хвастался, что «всегда мстил коммунистам и старался их изнасиловать. Всего изнасиловал триста коммунистов». Автор доноса теперь известен — его имя и «творение» содержатся в деле Параджанова, и сам режиссер уже после отсидки успел узнать его. Узнать— и простить...

Получив совершенно сразившее ее сообщение об аресте Параджанова, Лиля поспешила уведомить об этом и Арагона, и своих зарубежных друзей. Имя арестованного режиссера уже было широко известно в творческих кругах на Западе, поэтому реакция не замедлила появиться. Был создан международный комитет по спасению Параджанова во главе с Лукино Висконти. В него вошли Пьер Паоло Пазолини, Джон Апдайк, Тонино Гуэрра и другие всемирно известные деятели литературы и искусства.

К их обращениям советские власти, как и следовало ожидать, остались глухи. Но Лиля не теряла надежды, хотя глумление над Параджановым стало уже публичным. Первый заместитель прокурора города Киева написал про него в газете, что Параджанов «вел аморальный образ жизни, разрушил семью, превратил свою квартиру в притон распутства, занимался половым развратом и теперь привлечен к <уголовной> ответственности». Приговора к тому времени еще не было, но публикация статьи означала, что он предрешен.

Параджанова осудили на пять лет лагерей строгого режима и отправили отбывать наказание вместе с уголовниками-рецидивистами. Он имел право писать не более двух писем в месяц. Одним из них обычно оказывалось письмо к сыну Сурену и его матери, с которой Параджанов давно разошелся, оставшись в дружеских отношениях, другим — к Лиле и Катаняну. Эта переписка, несомненно, помогала ему выжить в лагерных условиях, давала силы, связывала с миром, которого он был лишен. Для Лили же это была насущная потребность деятельной помощи преследуемому таланту, что — теперь, ретроспективно, это видно с особой отчетливостью — всегда было главным делом ее жизни.