Не похоже, чтобы его инвективы очень уж огорчили «комфутов». Впрочем, может быть, об этих ленинских суждениях они тогда и не знали. Просто вождь им не ответил, но ведь он и в самом деле был перегружен работой, тем более в столь судьбоносный момент: еще не полностью завершилась гражданская война, а изголодавшаяся, измученная страна только-только вступила в нэп...

Ни симпатий Лили к коммунистической верхушке, ни восторга перед чекистской гвардией поколебать ничто не могло. Ее преданность власти осталась все той же. Есть мнение, что свою роль сыграл не только житейский расчет, но и эстетический выбор: революция была частью модерна. Эта общая позиция людей ее круга, причислявших себя к левому искусству, дополнялась тем, что имело касательство лично к ней: женщина до мозга костей, она инстинктивно тяготела к победителям. Не просто к властвующим, а к тем, кто настойчиво боролся за власть и сумел ее захватить.

Как истинная женщина, она ревниво следила за самой знаменитой тогда представительницей прекрасного пола, покорившей Москву, за той, чье имя было у всех на устах. В июле 1921 года из Европы в советскую Россию прибыла прославленная Айседора Дункан, по-своему тоже бросившая вызов классическому искусству. Кремлевская верхушка, прежде всего тог же неугомонный нарком Луначарский, носилась с ней как с писаной торбой.

Айседору поселили в роскошных апартаментах на Пречистенке, где теперь помещается Управление по обслуживанию дипломатического корпуса. О богемных похождениях завсегдатаев этих апартаментов — поэтов Сергея Есенина, Анатолия Мариенгофа, художника Георгия Якулова и других — говорила тогда «вся Москва». Водка на Пречистенке лилась рекой, порой вынуждая гуляк терять человеческий облик.

А в тесных комнатенках Бриков — Маяковского в Водопьяном, уже тогда с чьей-то легкой руки брезгливо прозванных литературным салоном, любое проявление богемности вызывало стойкое отвращение. Алкоголем там тоже не пренебрегали, но пьяных не было никогда: в этом «салоне» жили совсем иными интересами, не видя никакой необходимости растрачивать поэтический талант на загулы и драки.

Ревность Лили к Айседоре была «дважды» естественной: обе не только претендовали на особое место в постреволюционной культуре, но и связали свою судьбу с двумя самыми знаменитыми русскими поэтами, каждый из которых вращался в совершенно различной среде и имел аудиторию, напрочь не совместимую с аудиторией конкурента. Разница состояла еще и в том, что, безоговорочно поддерживая власть и ее носителей, Лиля не теряла голову и руководствовалась точным расчетом, тогда как Айседора полностью находилась во власти романтических иллюзий, внушенных ей богатым воображением.

Случайно встретив во время прогулки одного из представителей советской верхушки, Николая Подвойского (он руководил тогда военной подготовкой гражданского населения), Айседора так отозвалась о нем в одной из своих статей: «Как Прометей, этот человек должен дать людям огонь для их возрождения... Это богоподобный человек, это великая душа, это человек с сердцем Христа, с разумом Ницше, с кругозором человека будущего».

В такой фанатичный экстаз, в такой едва ли не пародийный восторг Лиля никогда не впадала, подобные славословия никому не адресовала, ни к чьим стопам не припадала. Чуждая политической экзальтации, она, при всем ее конформизме, обладала той мерой вкуса, которая ни за что не позволила бы ей унизиться до столь смехотворной риторики.

Существовали между ними и другие отличия: Лиля не была столь знаменитой женщиной, как Айседора, и, похоже, отнюдь не стремилась ею стать. Внутренняя свобода, которой она обладала и раньше, теперь как бы получила опору в том общественном климате, который утверждался новой действительностью.