Как ястребу, который просидел

         На жердочке суконной зиму в клетке,

         Питаяся настрелянною птицей,

         Весной охотник голубя несет

         С надломленным крылом – и, оглядев

         Живую пищу, старый ловчий щурит

         Зрачок прилежный, поджимая перья,

         И вдруг нежданно быстро, как стрела,

         Вонзается в трепещущую жертву,

         Кривым и острым клювом ей взрезает

         Мгновенно грудь и, весело раскинув

         На воздух перья, с алчностью забытой

         Рвет и глотает трепетное мясо, –

         Так бросил мне кавказские ты песни,

         В которых бьется и кипит та кровь,

         Что мы зовем поэзией. – Спасибо,

         Полакомил ты старого ловца!

Конец октября или начало ноября 1875

* * *

<<…>> …я ощущаю себя с ним единым двуглавым орлом, у которого на сердце эмблема со злом в виде Георгия с драконом, с тою разницей, что головы, смотрящие врозь, противоположно понимают служение этой идее: голова Льва Николаевича держит в своей лапе флягу с елеем, а моя лапа держит жезл Ааронов – нашу родную палку. <<…>>

Из письма А. А. Фета С. А. Толстой

14 сентября 1891 г.

Л. Н. ТОЛСТОМУ

при появлении романа «Война и мир»

         Была пора – своей игрою,

         Своею ризою стальною

         Морской простор меня пленял;

         Я дорожил и в тишь и в бури

         То негой тающей лазури,

         То пеной у прибрежных скал.

         Но вот, о море, властью тайной

         Не все мне мил твой блеск случайный

         И в душу просится мою;

         Дивясь красе жестоковыйной,

         Я перед мощию стихийной

         В священном трепете стою.

23 апреля 1877

* * *

<<…>> Но разве я Льва Николаевича Толстого люблю? Я готов, как муэдзин, взлезть на минарет и оттуда орать на весь мир: «Я обожаю Толстого за его глубокий, широкий и вместе тончайший ум. Мне не нужно с ним толковать о бессмертии, а хоть о лошади или груше – это все равно. Будет ли он со мной согласен – тоже все равно, но он поймет, что я хотел и не умел сказать».