Другая все еще болтает по телефону.

— Понятия не имею, где мы, — говорит она. — Какой-то паршивый магазин возле паршивого сарая. А ты где?.. Так ты идешь? — Заводила поворачивается к ней, а она все так же стоит у окна и слушает Мэла Уолдрона.

«Нет, — гипнотизирую ее. — Скажи „нет“ и останься со мной, в моем углу».

— Повторяю, — отчеканивает заводила. — Ты — идешь — с — нами?

Может, она глухонемая, думаю я.

— Да, пожалуй, — откликается она удивительным голосом. Таким живым и настоящим.

«Оглянись, — умоляю я. — Оглянись. Взгляни на меня. Хотя бы раз — взгляни на меня».

В дверях она оборачивается и смотрит на меня через плечо. Мое сердце подпрыгнуло, как на батуте, а она следом за остальными вышла на улицу.

Вишневые деревца подают кое-какие надежды. Коричневые ветки на концах припухли, и сквозь кору вот-вот прорежутся почки. Голуби курлычут и прохаживаются с важным видом. Меня давно интересует — они напускают на себя важность, чтобы произвести впечатление на противоположный пол, или они задаваки по натуре? Вот что следовало бы изучать в школьной программе. А не всякую чепуху типа «как называется столица Монголии». Воздух стал теплым и влажным. На улице чувствуешь себя, будто залез в палатку. Слышно, как в соседнем здании дрель вгрызается в бетон. Такэси сказал — готовится к открытию очередной магазин спортивного снаряжения для серфинга и водных лыж. Просто диву даешься, сколько у нас в Токио любителей серфинга и водных лыж.

Включаю сборник Чарли Паркера на полную громкость, чтобы заглушить скрежет металла по бетону. Чарли Паркер, страстный и порочный, уж он-то не понаслышке знал, что такое безжалостность. «Расслабляясь в „Камарильо“», «Так ли глубок океан», «Все на свете — ты», «Из ниоткуда», «Ночь в Тунисе».

Я набрасываю на ту девушку легкую накидку, и она выскальзывает за порог, под небо Северной Африки.

Быть белой вороной, как я, — ничего хорошего. Могут и заклевать.

Однажды мы с Кодзи пошли в Роппонги, он был в ударе и завел знакомство с двумя девчонками из Шотландии. Я-то сперва подумал, что они учительницы в какой-нибудь задрипанной английской школе, но нет, оказалось — «экзотические танцовщицы». Кодзи здорово говорит по-английски — в классе всегда был из первых. Я-то не особо налегал на английский — это девчачий предмет, но, когда открыл для себя джаз, призанялся английским дома, сам, чтобы читать интервью с великими музыкантами, а они все сплошь американцы. Но читать — это одно, а говорить — совсем другое. Поэтому Кодзи приходилось работать за переводчика. Так вот, эти девчонки сказали, что у них на родине каждый стремится быть не как все. Ради этого красят волосы в такой цвет, как ни у кого, покупают одежду, как ни у кого, слушают музыку, которой никто не знает. Просто не верится! Потом они спросили: отчего здесь наоборот, все девчонки хотят походить друг на друга? Кодзи ответил: «Потому что они девчонки! Почему все копы одинаковые? Потому что они копы, вот почему». Тогда одна из этих шотландок спросила: а почему японские ребята, как обезьяны, подражают американцам? Одежда, рэп, скейтборды, стрижки. Я сказал — дело не в том, что они так уж обожают все американское, просто они отвергают все японское, доставшееся от родителей. Но поскольку собственной молодежной культуры у нас нет, вот им и приходится брать первое, что под руку попадется, а это, естественно, американское. Но вообще-то не американская культура имеет нас, а мы имеем ее.

Переводя последнюю фразу, Кодзи запнулся.

Я начал расспрашивать девушек про личное пространство: есть ли у них по жизни свой «угол».