Заглянули на хуторок, встретившийся по дороге, где в одиночестве проживал общительный восьмидесятилетний дед Матвей; вот он-то и предоставил ночлег. В благодарность за две банки тушенки и шматок копченого мяса он выставил трехлитровую бутылку самогонки, мутной, вонючей, но невероятно крепкой. Так что уже после первого стакана Михаил Свиридов изрядно захмелел и с хозяином, воевавшим еще в Первую мировую, затеял спор, какая война труднее. Хозяин не без гордости извлек из комода две Георгиевские медали, полученные во время Брусиловского прорыва.

— Видал каково! Только на праздник надеваю.

— Ты, дед, припрятал бы свои медальки, — усмехнулся Свиридов. — В нынешние времена за них по головке не погладят. Не в почете!

— Прятать не собираюсь, — буркнул невесело старик, — в шкатулке у меня лежат. А ежели кому-то я нужен, так вот он я, туточки!

— Не жалуешь ты советскую власть, дед, — усмехнулся Свиридов. — С чего это вдруг так? Вроде бы не из богатеев. Чем же она тебе не угодила?

— А чего мне ее любить? — буркнул старик, бросив на постояльца суровый взгляд. — В Гражданскую у меня один сын за белых воевал, а другой к красным подался… Война-то Гражданская уже давно закончилась, а они еще лет пятнадцать за чубы друг друга драли… Пока их обоих не забрали. — Неожиданно старик умолк, припомнив нечто такое, о чем не хотелось бы распространяться, тем более пришлым людям.

— И за что же их забрали? — спросил Свиридов.

— А кто его знает? — печально выдохнул дед Матвей. — В нынешнее время маршалов забирают, а мои-то для них и вовсе сорной травой будут. — Помолчав немного, продолжил: — Даже не знаю, живы ли они… А все еще на что-то надеюсь… Растревожил ты меня, мил человек, давай еще по одной, что ли, глядишь, и как-то полегчает.

— А внуки тебя навещают? — разлил Свиридов в граненые стаканы самогонку.

Храпов весь разговор помалкивал; по его лицу было заметно, что ему есть о чем погрустить. Он лишь потягивал самогонку, закусывая ее мелко нарезанными огурчиками, выложенными на стол. И рассеянно пожевывал малость зачерствевший хлеб.

Выпили разом, единодушно крякнув. Затем энергично задвигали челюстями.

— Дед, а почему у тебя такая самогонка крепкая? — полюбопытствовал Свиридов. — Такой я не встречал, хотя выпивать самогоночку мне приходилось часто.

Трехлитровая бутыль, что господином стояла в центре стола, за разговором незаметно опустела наполовину.

Дед подошел к огромной печи, стоявшей в углу горницы, пошуровал высохшей от старости рукой где-то у самой трубы и вытащил кусок сала, завернутый в холщовую тряпицу. Аккуратно отрезав несколько тонких кусочков, уложил их в небольшую металлическую миску. После чего тщательно завернул шматок и уложил его на прежнее место.

— Угощайтесь, — проговорил хозяин. — Вижу, что люди вы хорошие, так чего жилиться!

— Вот за это спасибо, дед! — обрадованно воскликнул Свиридов. Взяв тонкий кусок, он положил его на хлеб. Вдохнул аромат и старательно зажевал. — А хозяйка у тебя где? Что-то не вижу.

— Померла, — как-то пусто и безо всякой интонации отвечал старик.

Было приметно, что горе у него давнее и уже успело притупиться. Если что и оставалось в опустевшей душе, так только тоска, что всегда соседствует с одиночеством. — Как сынов забрали, так этим же летом ей занедужилось. Помаялась маненько, а потом преставилась.

Старик привычно поднял руку к желтому пергаментному лбу, хотел было перекреститься, но потом, глянув на Свиридова, смотревшего на него в упор, раздумал.