– Ты много повидала, знаешь жизнь, – откликнулся наконец Томас. – Но мне не нравится, что ты говоришь со мной как с мальчиком в коротких штанишках.

– А ты и есть мальчик в коротких штанишках. – Она засмеялась, но тут же стала серьезной и снова заговорила, выделяя каждое слово: – Если я тебе и впрямь понравилась, если ты влюбился в меня, почему же ты мне ничего не сказал? Ведь я тут, около тебя.

– И она была совершенно права! – воскликнул Литума. – Почему ты медлил? Чего ты дожидался, Томасито?

Раздался яростный лай собак – и они замолчали. Послышалось «Цыц, проклятые!» и удар камня. Собаки умолкли. Парень услышал, как она встает, и весь покрылся испариной: она направлялась к нему. Через секунду рука Мерседес коснулась его волос.

– Что, что ты говоришь? – Литума поперхнулся.

– Почему ты не лег со мной, когда вернулся из душа, Карреньито? Разве ты не хотел этого? – Рука Мерседес опустилась к его лицу, погладила щеки, скользнула на грудь. – Как оно бьется! Тук-тук-тук. Ты такой странный. Ты стесняешься? У тебя какие-нибудь проблемы с женщинами?

– Что-что-что? – повторял Литума, садясь на кровати и стараясь рассмотреть в темноте лицо Томаса.

– Я бы никогда не обращался с тобой так, никогда бы пальцем тебя не тронул, – прошептал парень, сжимая и целуя руку Мерседес. – А кроме того…

– Ты меня разыгрываешь, – недоверчиво пробурчал Литума. – Не может быть, не может того быть.

– Я никогда не был с женщиной, – решился наконец сказать Томас. – Можешь смеяться, если хочешь.

Мерседес не засмеялась. Карреньо почувствовал, как она поднимает одеяло, и подвинулся, освобождая место. Когда ее тело оказалось рядом, он обнял ее.

– Девственник в двадцать три года? – хмыкнул Литума. – Не знаю, что ты делаешь в полиции, молокосос.

Он целовал ее волосы, шею, глаза и слышал, как она тихо сказала:

– Кажется, теперь я понимаю, Карреньито.

Он стоял высоко над каменистым склоном, у самой кромки снегового покрова, в полутора километрах от поселка; в чистом утреннем воздухе хорошо были видны поблескивающие на солнце оцинкованные крыши бараков. «У входа в заброшенную шахту», – сказал тот тип Томасу. Вот он, этот вход, наполовину заваленный прогнившими деревянными брусьями, служившими когда-то подпорками в штольнях, и камнями. А если его просто заманили в засаду? Если все это придумано для того, чтобы разъединить его и Карреньо? Их схватят поодиночке, будут пытать и убьют. Литума представил свой труп – изрешеченный пулями, весь в кровоподтеках, с вывернутыми руками и ногами и с табличкой на груди, на которой красными буквами написано: «Так подохнут все псы буржуазии». Он достал из кобуры свой «смит-вессон» тридцать восьмого калибра и осмотрелся: камни, небо, несколько белых облачков вдали. Но ничего живого, ни одной птички вокруг, черт подери.

Человек, который накануне говорил с Томасито, подошел к нему сзади, когда тот смотрел футбольный матч между командами пеонов, и, сделав несколько общих замечаний по ходу игры, шепнул: «Кое у кого есть сведения о пропавших. Их могли бы сообщить капралу лично. Но за вознаграждение. Идет?»

– Не знаю, – ответил Карреньо.

– Улыбайтесь, – добавил тип. – Смотрите на мяч, следите за игрой, чтобы никто ничего не заметил.

– Хорошо, – сказал Томас. – Я передам командиру.

– Пусть приходит завтра утром, на заре, к заброшенной шахте, один, – объяснял тип, жестикулируя и всем своим видом показывая, будто переживает перипетии игры.