Пожалуй, единственным исключением был Пекрур. Со временем я разобрался в иерархических связях внутри клана, определявших вес вождей в зависимости от числа дружинников, личной доблести, земельных угодий и прочих богатств. Пекрур был не только самым могущественным, но и самым умным среди них – или, если угодно, самым изворотливым и хитрым. Он в точности знал, чего ожидать от каждого сородича, кто жаден, глуп или гневлив, пристрастен к вину или к арфисткам и сколько может выставить бойцов. Он владел искусством подчинять людей, и его влияние простиралось на весь восток южной части Дельты, от Гелиополя до Песопта и Бубастиса, на три или четыре нома. Нельзя сказать, что он являлся в этой области полновластным владыкой, однако ему не возражали – ни князья, ни чиновники фараона, ни даже надменные жрецы. Для уточнения его статуса лучше всего подходили термины двадцатого столетия, когда районами мегаполисов и целыми городами владела и правила мафия: имелась официальная власть и власть реальная, существовавшие в согласии и мире, а иногда сливавшиеся воедино. В нашем случае слияние было таким же полным, как у иголки и нитки – куда игла, туда и нить.

    Пекрур меня ценил. Не только из-за родственных уз, соединявших нас (он приходился двоюродным братом моему отцу), не из-за войска, которое я мог бы выставить ему в поддержку, а по причине личных достоинств. Пему считали лучшим бойцом в Нижнем Египте, и эта слава была заслуженной: рост, телесная мощь и боевая выучка делали его таким же опасным, как разъяренный лев. Обычаем этого времени являлись поединки, поводом к коим могло быть резкое слово, неподобающее место за столом, пустая похвальба или другое событие, не важно какое, но позволявшее поднять секиру. На счету Пемалхима были победы во множестве схваток, единоборств и междоусобных битв и устоявшаяся репутация великого воина. Очевидно, я поддержал ее во время похода за реликвией Инара – связываться со мной боялись. Для вождя Востока я был последним доводом, когда он пытался мирно разрешить какой-то спор: если угроза встретиться с Пемой один на один не помогала, то объявлялась война.

    Но случаев таких я не припомню. Мендесцы притихли, царевич Анх-Хор, забыв о бранных подвигах, сидел в Танисе, правители Буто и Саиса не посягали на наши владения, а то, что творилось на юге, за Мемфисом, в городах и номах, где правили жрецы, было слишком далеко от нас и вроде бы не таило угрозы. Текло время, текла великая река, источник процветания и жизни. Год за годом она разливалась в урочный час, затапливая землю бурыми водами, оплодотворяя ее, потом сжималась, отступала от берегов, оставляя поля, покрытые илом и грязью. Злаки тянулись к солнцу, ветви деревьев склонялись, отягощенные плодами, люди трудились, дети росли, превращались в землепашцев или воинов, ветераны старели.

    Потом пришли ассирийцы.

    Помню день, когда Пекрур приехал ко мне. Он был мрачен, но ни в лице, ни в голосе ни следа растерянности – вождь Востока уже встречался с ассирийцами, пускал им кровь. Дрался с ними во время прошлого нашествия, бежал от неприятельских армий в пустыню, а когда они ушли, вырезал со своими бойцами все ассирийские гарнизоны в южной Дельте. Мне уже было известно, что в тех боях и юный Пемалхим принял крещение кровью и удостоился славы. Отец его погиб в стычке под Бубастисом от ассирийского меча.

    Сильные люди ассирийцы. Остры их клинки, крепка броня, но крепче воинственный дух и уверенность в собственной мощи. Их тысячи и тысячи; подобно железной саранче налетают они на плодородные земли, рушат стены городов, бьют и режут защитников, рубят деревья, топчут поля и не щадят никого, ни старого, ни малого.