Но сейчас я не собирался мерить шагами галерею. Всему свое время: час любви сменяет отдых, а беседу с другом – труд. Во всяком случае, так заведено у нас, людей, и этим мы отличаемся от Носфератов, Галактических Странников, или, к примеру, от мыслящей плесени с третьей планеты Альтаира.

    Не терплю работать в кабинете. Я полевой агент, меня, как волка, ноги кормят, и потому работа воспринимается мной как активное действие. Мыслительный процесс тоже связан с движением – для этого и существует галерея, тридцать два шага от угла до угла. Кабинет скорее дань традиции, символ достоинства магистра, нечто совсем не обязательное для реальных дел. В конце концов, каждый из нас, музыкант ли, художник, историк или математик, работает с компьютерной сетью, а войти в нее можно в любой точке земного, околосолнечного или межзвездного пространства. Кабинеты для этого не нужны.

    Оксинитовые стены галереи, раньше прозрачные, чуть потемнели, поглощая избыточный свет. Я сбросил одежду и обувь, щелкнул пальцами – дверь отъехала в сторону, и солнечное сияние поглотило меня. Каменные ступеньки под босыми подошвами были горячи, пара солнц, повисших в небе и отраженных в стене, струила яростный жар на грудь и спину, ветер швырял песок в лицо. Полдень, самое пекло, самое страшное место Сахары… Ни один из психогенных носителей, в чьи тела я вселялся, не выдержал бы тут и трех часов; любой высох бы под этим солнцем, отдал бы воду жизни, как говорили темеху*, мои соплеменники. Их тела – и тело Гибли, ливийского вождя, военачальника фараона Яхмоса – были не такими совершенными, как наши, не способными сопротивляться холоду и зною, ранам, болезням, старости и смерти.

    Я вздрогнул – сработала защитная терморегуляция, на лбу выступил и тут же высох пот. Песок под ногами уже не казался обжигающе горячим, солнце грело, а не жгло, кровь не грозила закипеть и выплеснуться из жил, прорвав кожу. Когда с физиологией в порядке, начинаешь ощущать красоту пустыни: величие серых и красно-бурых скал, глубину знойного безоблачного неба, беспредельность усыпанных песком пространств, что тянутся от уэда Джерат на все четыре стороны – молчаливые, сверкающие бледным золотом. Когда-то здесь текли ручьи, и в саванне, обильной водами и травами, кипела жизнь, но нынче напоминают о ней лишь рисунки на скалах, те, что старше пирамид и всех иных рукотворных художеств, египетских или шумерских.

    Мой дом окружен древними картинами, призраками и тенями минувшего. Слева от галереи, на серой с прожилками кварца скале – стадо жирафов, к которым подкрадывается леопард, а справа, где высится красноватый утес, – два мощных быка с рогами, подобными полумесяцу. Дальше растянулся целый фриз: антилопы и слоны, львы, лошади и носороги, пальмы с перистыми листьями, страусы и смуглые люди с копьями. На каждой плоской поверхности что-то нарисовано: животные или птицы, сцены охоты, поклонения богам, ритуальных плясок, выпаса коров или доисторических любовных игр. Я побывал в том времени, когда создавались фрески Тассили – давно, за десять тысяч лет до новой эры, когда Сахара была цветущим садом. Древние охотники и пастухи, что населяли этот край, не имели отношения к ливийцам. Невысокие, изящные, темноволосые и темноглазые, со смуглой кожей, они являлись прародителями египтян. По мере того как Северная Африка пересыхала, они мигрировали на восток и юг, к великим рекам – Нилу, Нигеру, верховьям Конго; те, что осели в долине Нила, смешались с пришельцами из Азии, образовав хамитскую подрасу. Их место на средиземноморском побережье и в засушливой саванне заняли другие племена, мигранты из Иберии и с островов, народ совсем иного склада – рослые, рыжие и белокожие, с серо-зелеными глазами.