— Если признать, — сказала Валентина, — что причина именно в ней, то это хотя бы поэтично.

— Валентина…

— Оставь, — сказала она. — Давай найдем какое-нибудь тихое место и поговорим.

— Пойдем ко мне в гостиницу.

— Нет, в гостиницу не надо.

— Тогда в кафе.

— Ты же знаешь, там полно туристов. Какое-нибудь тихое место, не представляющее интереса… — Она заколебалась, поскольку вслед за этим напрашивалось название. — Пойдем к Фондамента-Нуове.

— А что это такое?

— На другом берегу, к северу. У тебя есть план? Вот сюда, это там. Пошли.

За театром Малибран начались улицы, где не было магазинов, только ряды всегда запертых дверей, да у какой-нибудь из них, на пороге, играл оборванный ребенок; оттуда они вышли к улице Фумо и увидели совсем близко сверкающую воду лагуны. Она открылась им сразу же, как только они вышли из невзрачной тени на сияющую от солнца береговую полосу, полную рабочего люда и бродячих торговцев. Несколько кафе лепились, будто плесень, к стенам домишек, о которые плескалась вода, в воздухе носились не слишком приятные запахи с острова Бурано и кладбища. Валентина сразу увидела кладбище, она вспомнила объяснения Дино. Маленький островок, параллелограмм, окруженный, насколько хватало глаз, красноватой стеной. Кроны кладбищенских деревьев окаймляли ее, будто темная бахрома. Хорошо была видна пристань, где можно было высадиться, однако сейчас было ощущение, что это остров мертвых: ни одной лодки, ни одного человека на мраморных ступеньках причала. И все буквально сгорало от утреннего солнца.

Валентина нерешительно повернулась направо. Адриано мрачно пошел за ней, почти не глядя по сторонам. Они прошли по мостику через один из внутренних каналов, который впадал в лагуну. Жара давала себя знать невидимой мошкарой, облепившей лицо. Они пошли по другому мостику, из белого камня, и Валентина остановилась посредине, облокотившись на перила и глядя назад, на город. Если и можно было где-то поговорить, так только в этом месте, таком безликом, неинтересном, с кладбищем за спиной и каналом перед глазами, проникавшим в глубины Венеции, разделяя два скучных, почти безлюдных берега.

— Я уехала, — сказала Валентина, — потому что все это не имело смысла. Дай мне договорить. Я уехала, потому что в любом случае кто-то из нас двоих должен был уехать, а ты теперь все усложняешь, прекрасно зная, что один из нас должен был уехать. Какая разница, если дело только во времени? Неделей раньше, неделей позже…

— Это для тебя нет никакой разницы, — сказал Адриано. — Тебе действительно все безразлично.

— Если бы я могла тебе объяснить… Но мы утонем в словах. Зачем ты поехал за мной? Какой в этом смысл?

Если она действительно спрашивала так, это по крайней мере значит, что она не считала меня причастной к появлению Адриано в Венеции. А это, понятное дело, вызывает всегдашнюю горечь: стремление не принимать меня во внимание, даже мысли не допускать, что есть еще чья-то рука, которая может спутать карты.

— Я уже понял, что смысла никакого нет, — сказал Адриано. — Пожалуй, так, и ничего больше.

— Ты не должен был приезжать.

— А ты не должна была уезжать, бросив меня, как…

— Пожалуйста, без громких слов. Зачем говорить о бросании или еще о чем-то в этом роде, когда речь идет, в сущности, о простых вещах? О возвращении к обычной жизни, если хочешь.

— Это для тебя простые вещи, — зло сказал он. У него дрожали губы, а руки крепко сжимали перила, будто искали поддержки у равнодушного белого камня.

Валентина смотрела в даль канала и видела, как к ним приближается гондола, размером больше обычной, в окружении других гондол и пока еще не очень ясно различимая на таком расстоянии.