— Это плохой ответ, Алекзандер. Скажите мне, почему в ваша страна, если человек честный, умный, как это ви любит так слово — порядочный, он ничего делает, он не борется, он отступает, мельчит, а вместо он приходит другой, вор, несовестный? Что это?

— Вы хорошо научились говорить по-русски, герр профессор, — усмехнулся Тезкин. — Но об этом спросите кого-нибудь другого. У нас был тяжелый век, нас истребляли, и мы занимались самоистреблением, и, быть может, мы выродились как нация, может быть, прав был Чаадаев, и мы задуманы Богом, чтобы дать миру отрицательный урок, я не знаю. Но мне кажется, мы просто ушли вперед.

— Вперед? Ви не ошибся, Алекзандер?

— Нет, — покачал головой Тезкин. — Когда-нибудь вы нас догоните и поймете меня.

— Это есть ваш, как это сказать… я знаю только немецки… мессия, ви меня понимает? Такой любовь или лучше как к женщина?

— Страсть к мессианству?

— О, да, я это хотель говорить. Этот страсть сильно вас мешает. Ви, русские, не любит работать, ви только спорит, говорит и думает, ви есть самый умный, самый лучший. Ви должен это освободиться.

— А зачем?

— Ви этот спрашивает сериозно?

— Да.

— Я вам не понимаю, Алекзандер. Я вам совсем не понимаю. Ви может сравнивать Россия и Германия. Мы имейт много проблемы, но ви… Ви же купите русский газеты.

— Знаете, Фолькер, когда я был ребенком, а я был до поры до времени обыкновенным советским ребенком, я всегда с ужасом думал, как живут люди в капиталистических странах и что было бы со мной, родись я не в Советском Союзе.

— Пропаганда?

— Пропаганда. Теперь, когда я увидел, как вы живете…

— Ви не понравился?

— Нет, это оказалось гораздо лучше, чем я предполагал. Я боялся увидеть что-то вроде наших лавочников и наперсточников. Но я не об этом хочу сказать. Моя жизнь была не самой удачной, мне, если хотите, крупно не повезло, но все равно я с ужасом думаю, что было бы, если б моя жизнь прошла не в России, а в вашей чудесной, милой стране.

— Это очень жалко, что ви так думать.

— Что делать, Фолькер! Я всегда вам говорил, что вы меня не поймете.

Они замолчали и не сказали больше друг другу ни слова.

Из зоны лугов дорога поднялась туда. где лежал вечный снег, на склонах гор замелькали лыжники в разноцветных костюмах, Саня стал задыхаться, но, по счастью, машина вскоре свернула возле небольшой деревни и подъехала к ограде. У ворот их уже ждали.

Медсестра провела Тезкина на территорию лечебницы.

— Фрау Катарина в саду.

Александр пошел по ровной сосновой аллее, где разгуливали пожилые дамы с отсутствующими глазами, и вскоре увидел Козетту. Некоторое время он глядел на нее не приближаясь: не то чтобы волновался, но боялся испугать. Катя показалась ему почти не изменившейся — только лицо ее, несмотря на горный загар, было исхудавшим и бледным.

В следующее мгновение она почувствовала на себе взгляд, повернула голову, но не вскрикнула, не обрадовалась, не удивилась, а печально и ровно произнесла:

— Саша? Ты тоже сюда попал?

— Нет, — сказал Тезкин, — я приехал, чтобы забрать тебя.

— Ты опоздал, милый.

— Я искал дом, где не будет никого, кроме нас двоих, — проговорил он, дотрагиваясь до ее потемневших волос, а затем вдруг отвернулся, закашлял, и на платке у него расплылись пятна крови.

Но Катя ничего не заметила.

— Почему ты мне не сказал, что приедешь? — спросила она тихо.

И вдруг вцепилась в его рубашку, обняла, заплакала, и тогда словно из-под земли показалась медсестра и привычным движением быстро сделала ей укол.