|
Они надеялись на победу, на воодушевление, на продвижение по службе, на успех — несчастные глупцы. Они не задумываются над тем, что там, где Хорнблауэр принимает командование — там гибнут люди. Ясность мыслей, проистекавшая из морской болезни и пустого желудка (Хорнблауэр не мог даже вспомнить, когда он ел в последний раз) подливала масла в огонь в борьбу эмоций внутри него: удовольствие от мысли, что за ним идут так охотно и сожаление о бездумно загубленных жизнях, трепет возбуждения при мысли о предстоящем действии и муки сомнения, сумеет ли он на этот раз использовать свой шанс достичь успеха, удовольствие, с неохотой признаваемое, снова оказаться в море и получить командование и сожаление, горькое и грызущее, о жизни, с которой он только что распрощался — о любви Барбары и доверчивом обожании маленького Ричарда. Заметив, что он погрузился во внутренние переживания, Хорнблауэр обругал себя сентиментальным идиотом. Это произошло как раз в тот самый момент, когда его зоркий глаз заметил моряка, который, сдерживая радость, потирал лоб и улыбался.
— Я тебя знаю, — сказал Хорнблауэр, лихорадочно роясь в памяти, — дай-ка подумать. Ты, должно быть, служил на старине «Индефатигейбле». — Верно, сэр. Мы служили на одном корабле, сэр. Вы тогда были совсем, мальчишкой, прошу прощения, сэр. Мичманом на салинге фок-мачты, сэр. Прежде чем осторожно пожать руку, протянутую ему Хорнблауэром, матрос вытер ладонь о штаны. — Тебя зовут Хардинг, — сказал Хорнблауэр, память которого, после чрезвычайного усилия, пришла ему на помощь, — ты учил меня сплеснивать канаты, пока мы были близ Уэссана. — Точно, сэр. Так оно и было, сэр. Это было в девяносто втором или девяносто третьем? — В девяносто третьем. Рад видеть тебя на борту, Хардинг. — Сердечно благодарю вас, сэр. Сердечно благодарю. Ну почему весь корабль должен гудеть от удовольствия от того, что он узнал старого сослуживца, с которым плавал на одном корабле двадцать лет назад? Что может измениться от этого? Но это факт, Хорнблауэр знал и чувствовал это. Трудно сказать, какое чувство было главным в новом букете его ощущений, возникшем в результате последнего инцидента: сожаление или сочувствие по отношению к его доверчивым соратникам. Может быть, в этот же самый момент Бонапарт делает то же самое, узнав на каком-нибудь бивуаке в Германии среди солдат гвардии старого товарища по оружию. Когда они достигли кормовой части брига, Хорнблауэр повернулся к Фримену и сказал: — Я собираюсь пообедать, мистер Фримен. Возможно, после этого мы сможем поднять какие-либо паруса. В любом случае, я поднимусь на палубу, чтобы посмотреть. — Есть, сэр. Обед: поглощение еды, сидя в крохотном отсеке напротив переборки. Холодная солонина — добрый кусок, наслаждение для человека, который привык к этому блюду, но был лишен его в течение одиннадцати месяцев. «Превосходные корабельные бисквиты Рексама» из жестяной банки, раздобытой и положенной ему Барбарой — лучшие корабельные сухари, которые когда-либо пробовать Хорнблауэру. Они стоили, наверное, раз в двадцать больше, чем та изъеденная червями субстанция, которую ему так часто приходилось есть раньше. Кусочек красного сыра, острого и выдержанного, прекрасно дополнил второй бокал кларета. Почти безумием было думать, что он может почувствовать удовольствие от возвращения к такой жизни, но это было так. Без сомнения, ему это нравилось. Утерев рот салфеткой, он влез в свой непромоканец и поднялся на палубу. — Кажется, ветер стал немного слабее, мистер Фримен. — Мне тоже так кажется, сэр. Скрытая тьмой «Порта Коэльи» всходила на волну почти без труда, то грациозно поднимаясь, то ныряя вниз. Волны за бортом были уже далеко не такими крутыми, как раньше, кроме того, то, что падало им на лицо, было каплями дождя, а не брызгами, и то, что пошел дождь, подсказывало, что худшее уже позади. |
