— Я любила одного человека, — ответила Соат, поднимаясь с дивана.

— Я очень любила этого человека, — сказала Соат, допивая остаток вина.

— Я ничего не чувствовала тогда, кроме любви… Ни вкуса еды, ни холода, ни порезов на руках, — говорила Соат, выходя в коридор и проверяя свое лицо в зеркале.

— …я совершила поклонение одному святому месту, — сказало зеркало лицом Соат, — …я молилась, чтобы меня избавили от любви… навсегда.

— В глубоком мраке ночи, — пела во дворе замерзающая Вера, — к тебе, любимый, я проникла, а ты не знаешь… Блин, ну где же камень?.. Попрятал он их все, что ли? Так пусть зефир мое дыханье и мой привет ему несет и любви несет стенанья!

Я помогал Соат надеть пальто: красное, пахнущее разочарованием пальто.

— …и я почувствовала вкус еды, — говорила Соат, — …я почувствовала холод, заболели порезы на руках, кисло-горьким стало вино во рту, — подчеркнула Соат, погружая руки в полумрак рукавов. Посмотрела на часы. На меня. Снова на часы. — … и разучилась любить… Завтра приходи в десять, заполнишь анкету. Пока!

Подъезд на секунду обрамил ее серебряной рамой из холода, запаха кошачьей мочи и треска счетчика.

— Сколько можно петь? — спросила Соат, отстраняясь от моего бесполезного поцелуя.

— О, пусть зефир ему несет, — отвечала снизу окоченевшая Вера, — страстный призыв любви моей… Сколько хочу, столько пою, дура, не твое дело… Пусть искупленьем станет он за тяжкий плен и гнет цепей…

Закрыл дверь. Соат, царапина.

Истошно тикали часы. Взял бутылку, выпил из горлышка.

— Надежда пусть проснется, — пела Вера, строя гримасы вслед уходящей Соат, — любви восторг вернется…

Кислый огонь горел во рту. Шумела и жалила неутоленная плоть. Пьяные пальцы нажали на кнопку диктофона:

— Хи! Хи-хи-хи-хи!

— Ха-ха…

В окне через двор двигалось красное пальто Соат. Хи-хи-хи. „Подожди… ты пожалеешь“, — почему-то вертелось в голове. Ха, ха!

Камень долетел до стекла. Тысячи трещин разбежались передо мной. Перелетев через плечо, камень упал рядом с коробкой конфет. Меня, к счастью, не ранило. Хотя потом пришлось долго вычесывать стекляшки из свитера.

…А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок.

Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа…»

Кассета пошла по второму кругу.

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе «Сатурн Консалтинг», и только соседний компьютер внимательно слушает его. Бывший компьютер Соат. По темному монитору ползут божьи коровки букв: «Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен».

II

Пир

Двенадцать человек сидели в комнате и ели, иногда вставали и снова садились.

Сложно сказать, что именно эти люди накладывали в тарелки и что они дальше с этим делали. Было темно, и сама еда казалась подкрашенными сгустками этой темноты.

Смеркалось, пора была чем-то восполнять ушедшее солнце. Но свет все-таки не зажигали — люди не могли оторваться от тарелок, бросить недоеденное на произвол судьбы, пойти во мрак искать выключатель.

Чем темнее становилось, тем больше возрастала деятельность едоков, учащалось дыхание. Кто-то пытался говорить, но слова не могли выйти изо рта, набитого сгустками жирной темноты.