А я и забыл.

— Тогда на счет, — говорю, — зайду. За три года, небось, не все сбережения уплыли.

— Сейчас ставка новая, — отвечает бармен услужливо, — пять процентов годовых, а если более трех лет счет не обновлялся, вообще закрывают. Государству только дай возможность, последнюю шкуру сдерет.

Я подхватил беседу, побранил государство, постучал указательным пальцем по стойке, чтоб знали, мол, а сам подсчитал в уме, и оказалось, что до полных трех лет заключения я не дотянул две недели. Взяли-то меня в середине апреля, а сейчас конец марта. Холоднее чуть-чуть, и мокрый снег то и дело срывается, а так почти та же самая погода, что и три года назад. Как сейчас помню — тащили меня через улицу, а вдоль дороги деревья стоят и листочки на них свежие-свежие, изумрудные, аж глаз радуется…

А бармен уже сошел с темы и принялся рассказывать, как ему здесь плохо и отвратно живется. Налоги повышают каждый квартал, рэкет местный задушил, клиентов нормальных днем с огнем как-то… и все такое прочее, что наболело, о чем поговорить можно только с людьми понимающими (вроде меня, стало быть). Я долго слушал, кивал, подливал себе самостоятельно минералки крашеной. Она хоть на вкус и поганая, но в любом случае в миллион раз лучше той бурды переваренной и перепроцеженной, какой меня в тюрьме поили. Потом я вежливо попросил у него ключи от номера и, заполучив их, поднялся по скрипучим ступенькам на второй этаж.

До тюрьмы меня в Такере Грозным звали, в честь какого-то царя русского, а после тюрьмы Бессмертным назовут, в честь персонажа сказочного, худющего и злого. Зато и кредиток у него не счесть было. У меня пока, правда, ничего нет, но в скором времени будут, уж это я обещаю.

В номере обнаружился диван, столик небольшой круглый с двумя табуреточками около, ивизор, микробиль и пульт дистанционного управления неизвестно от чего. Ивизор он, по крайней мере, не включал, а микробиль и без того пульсировал изумрудным пятнышком светопитания. Под потолком висели рекзаторы света, количеством три штуки, но горел только один, с переменным успехом. Хоть клопов нет, и то радует. На диване лежал свежий, запакованный комплект постельного белья. Из комнаты вела еще одна дверь, в ванную. В ванной меня встретил чистый унитазик и душ с барахлящим индикатором. Дураку понятно, что первым делом я сбросил одежду и ринулся под душ. Меня тот час легко ужалило током, а на индикаторе красным по белому высветилось, что пульс мой равняется девяносто ударам в минуту. Пришлось индикатор обесточить — прыгать от разрядов под прохладной водой лично мне удовольствия не доставляло. Шмякнусь еще головой о кафель, вот и была вся свобода…

Хорошенько помывшись, отдраив спину мочалкой, а голову дешевым шампунем с полочки, я расстелил на диване хрустящую простынь и как был голышом, так и рухнул головой в подушку.

Благодать! Ни тебе подъемов, ни отбоев, ни Пьянчужки с верхней койки, скрипящего по ночам своим пластиковым протезом! Спи — не хочу! И ни один Здоровяк Пух не врубит свет и не начнет орать пьяным голосом «Вставайте, сукины дети! Я вам покажу Первое Апреля и День Всех Влюбленных в одном лице!» А как хотелось врезать ему в приплюснутый черный нос, чтоб заткнулся! Как хотелось опрокинуть на пол, мордой в железную решетку, и долго, с наслаждением бить по почкам, да пусть и не армейским сапогом, а голой пяткой, главное, чтоб скулил он и орал, что больше не будет, что никакие мы не сукины дети, а заключенные, и что у нас тоже права есть, и сон нам положен восьмичасовой, а не какой придется, и что терпеть мы не можем, когда напившийся охранник выводит одного из нас и устраивает показательно-карательные процедуры при помощи своей «палочки-выручалочки» и ведерка с водой, настолько холодной, что кусочки льда о края бьются, от которой челюсть сводит и кожа синеет на глазах.

Помню, пару раз мне случай такой выпадал — чтобы расквитаться за все.