— Я знаю, — продолжал он, радуясь хотя бы уже тому, что Бруно, наконец-то, прекратил его доводить, — что ни ли́ца, ни руки не были повреждены. Ни укусов, ни глубоких царапин. Это так?

— Угу, — продолжая изучать пустую тарелку перед собой, подтвердил бродяга. — Руки как руки, лица как лица. Не уродливее, чем при жизни.

— А прочие части тел? Плечи, спина, грудь? Ноги? С ними что?

— Да то же самое, — отозвался тот, оторвав, наконец, взгляд от тарелки и вперив его в Курта. — А что?

— Ссадины? — продолжал он, оставив вопрос без ответа. — Гематомы?

Бруно поморщился, посмотрев на него, как на истязателя:

— Чего?

— Кровоподтеки, синяки?

— Ничего там не было, — явно начав раздражаться, ответил бродяга, — ни синяков, ни переломов, ни царапин, ни укусов.

Теперь поморщился Курт.

— То есть как «ни укусов»? А отчего же они, в таком случае, скончались?

— А-а, — протянул Бруно, — так то, от чего они скончались, ваше инквизиторство, это не «укусы», это «из шеи шматок мяса выдрали». А кроме этого — ничего.

Курт снова тоскливо вздохнул, потупив взгляд все в ту же тарелку, где до этого пребывал взор Бруно. Разговор с бродягой ничего не прояснил, как, собственно, он и ожидал. Эта беседа, которую и допросом-то назвать можно с большим допущением, была схожа с чтением анонимных посланий, покоящихся в настоящее время в архиве, — исполнение установленной директивами, однако не нужной, лишенной смысла по факту, работы. Сегодня, уединившись в комнате, которую ему выделит в своем трактире толстый Карл, он запишет все услышанное и свои выводы. Но какие?..

— Так что, ваше инквизиторство, мне можно уже уйти? — подал голос Бруно, уловив паузу в разговоре. — Или вас еще какие части тела интересуют?

Курт скривился, вдруг снова ощутив приступ головной боли — но не той, что одолевала его три дня назад, а самой обычной, вызванной утомлением, раздражением на собеседника и на себя; едва удержавшись от того, чтобы в присутствии Бруно сжать голову ладонями, он лишь чуть шевельнул рукой в сторону двери.

Бродяга поднялся, изобразив глубокий издевательский поклон, и попятился к выходу.

— Премного благодарствую, ваше инквизиторство… — протянул он голосом забиваемого камнями; Курт приподнял голову, чувствуя, что еще секунда — и он сорвется.

— Еще кое-что, — проталкивая слова через силу, сказал он, и Бруно замер, взявшись уже за дверь. — Пределов Таннендорфа не покидать. Попытка оставить владения фон Курценхальма будет расценена как попытка побега. Это — понятно?

— А за каким чертом мне…

— Я спросил — понятно? — повторил Курт тихо; Бруно пожал плечами:

— Яснее некуда. Теперь мне можно, наконец, уйти?

Он отвернулся, понимая, что сейчас мечтает только об одном — доползти до постели и рухнуть на подушку, и сквозь зубы процедил:

— Свободен.

Когда дверь затворилась, он опустил голову в ладони, прикрыв глаза; изнеможение накатило как-то сразу — от трех дней в седле, от неизменного напряженного надзора за самим собой, от этого разговора; от того, в конце концов, что просвета он не видел, версий, пусть и для опровержения, у него не было, и если он не поставит на место этого бродягу, то прочие крестьяне, воодушевленные примером его безнаказанности, начнут вести себя так же.