— Правда? — Что тут спрашивать, он и сам это знал.

— Честное слово.

— Наверное, сквозняк. Не чувствуешь никакого запаха?

— От него?

— Ну не от подмышек же Мэг Райан! От него, разумеется.

— Нет, — сказал Бивер. — Пару раз мне казалось… наверное, воображение разгулялось. Когда кто-то все время пердит… ну, знаешь… и к тому же…

— Да, вонь ужасная.

— Да. И отрыжка тоже. Я думал, он наизнанку вывернется. Честно.

Джоунси кивнул. Я боюсь. Сижу здесь, напуганный до усеру, в метель, и жду. Жду Генри, черт бы все побрал. Вот так, подумал он.

— Джоунси!

— Ну что тебе? Мы собираемся доигрывать партию или нет?!

— Естественно, но… как по-твоему, Генри и Пит доберутся?

— Откуда, черт возьми, мне знать?

— У тебя никакого… предчувствия? Может, видение…

— Я не вижу ничего, кроме твоей физиономии.

Бив вздохнул:

— Но все же, думаешь, с ними все нормально?

— Думаю, все. — Джоунси украдкой глянул сначала на часы — половина двенадцатого, — а затем на закрытую дверь, за которой прятался Маккарти. Посреди комнаты, в потоках восходящего воздуха, медленно поворачивался и колыхался Ловец снов. — Сам видишь, какой снег. Они вот-вот появятся. Ну же, давай играть.

— Давай. Восемь.

— Пятнадцать за два.

— Твою мать! — Бивер сунул в рот зубочистку. — Двадцать пять.

— Тридцать.

— Дальше.

— Один за два.

— Срань господня! — невесело хмыкнул Бивер, поняв, что дела его плохи. — Ты только что в зад мне эти проклятые колышки не втыкаешь каждый раз, когда сдаешь.

— Почему же? И когда сдаешь ты, картина та же самая. Нечего болтать, играй.

— Девять.

— Шестнадцать.

— И одна за последнюю карту, — объявил Бив с таким видом, словно одержал моральную победу.

Он встал.

— Выйду на крыльцо, отолью.

— Это еще зачем? У нас вполне нормальный сортир, на случай, если ты не знаешь.

— Знаю. Просто хочу проверить, не разучился ли еще писать свое имя на снегу.

— Ты когда-нибудь повзрослеешь? — засмеялся Джоунси.

— Ни за что, если это, конечно, в моей власти. И не шуми, парня разбудишь.

Джоунси сгреб карты и стал рассеянно тасовать, следя глазами за идущим к двери Бивером. Почему-то вспомнилась разновидность игры, в которую они играли детьми.

Тогда они называли ее Игрой Даддитса и часами просиживали за ней в гостиной Кэвеллов. Криббидж как криббидж, только отмечать ходы поручали Даддитсу. «У меня десять, — говаривал Генри, — поставь колышек на десять, Даддитс». И Даддитс, расплываясь в добродушной улыбке, никогда не забывал осчастливить Джоунси, воткнув колышек на шесть, десять или любое число из ста двадцати. По правилам Игры Даддитса никто не имел права жаловаться, говорить: «Даддитс, это слишком много, Даддитс, этого недостаточно». И, дьявол, как они веселились! Мистер и миссис Кэвелл иногда заглядывали в комнату и тоже смеялись, и как-то, вспомнил Джоунси, когда им было лет пятнадцать-шестнадцать, и Даддитсу, разумеется, тоже, Даддитс Кэвелл так и не вырос, и это было в нем самым прекрасным и пугающим, так вот, в тот раз Эйб Кэвелл вдруг заплакал, повторяя: «Мальчики, если бы вы только знали, что это значит для меня и для миссус, если бы вы только знали, что это значит для Дугласа…»

— Джоунси…

Голос Бивера ворвался в его мысли, глухой, странно блеклый, словно растерявший разом все интонации.