— Да, Гарри? — прошептала Женевьева.

Она приблизилась к нему. Ей хотелось запомнить все до последней мелочи, чтобы потом рассказывать об этом своим внукам. Гарри был так близко, что она заметила крупные поры на его коже, на которые прежде не обращала внимания, золотистые кончики его ресниц, волоски в носу, хотя разве в такой романтический момент можно было думать о волосках в носу? Однако от правды никуда не деться, но ведь это волоски Гарри, а значит, обожаемы ею.

И тут Гарри набрал полную грудь воздуха, словно лучник, натягивающий тетиву, шумно выдохнул, так что у Женевьевы чуть не взвились волосы, и произнес:

— Я бы очень хотел жениться…

«Да!»

— …на Миллисент.

Гарри с облегчением улыбнулся, глядя на Женевьеву.

— Уф! — тихо выдохнул он, вытащил из кармана платок и отер лоб.

Женевьева устояла на месте. Ее губы чуть раскрылись от удивления, словно он внезапно ударил ее под ребра тростью.

Последовало тягостное молчание.

— Мой отец считает, что мне пора жениться, и я с ним согласен. Я собираюсь сделать ей предложение во время праздника и хотел, чтобы ты узнала первой.

Ну конечно, Женевьева просто ослышалась. Гарри пошутил. Однако его лицо покрылось красными пятнами — лицо пристыженного мужчины. Ему явно было неловко, и чувствовал он себя беззащитным, как голые деревья вокруг. В его глазах светилась робкая мольба.

Внезапно Женевьева почувствовала, будто у нее отнялись руки и ноги.

— Ах, Миллисент…

Гарри замолчал, сладко улыбнулся, и его взгляд потеплел. Внезапно Женевьеве стала ненавистна его улыбка, и ей больше не хотелось знать причину, которая заставляла его улыбаться.

— Она так не похожа на нас, таких благоразумных, и ей нужен именно такой муж, как я.

Благоразумных! Благоразумных? Только не это.

Очевидно, Гарри еще не исчерпал запас красноречия.

— Нет, она такая беззаботная и непосредственная…

Его слова звучали словно обвинительный акт. Сердце Женевьевы не было каменным. Хотя в данный момент так было бы лучше.

— И она жизнерадостна, ничего не боится. Она так откровенна, и с ней интересно…

Гарри говорил о Миллисент, как о спаниеле.

— А мы с тобой мудрее и взрослее, верно?

Женевьеве едва минуло двадцать лет. Взрослая? Мудрая?

— И поскольку ты ее тоже любишь…

«Уж точно не так, как ты».

— …я решил сказать все тебе, потому что больше не мог сдерживаться. Мне было невыносимо скрывать это от тебя, моего самого дорогого друга.

Друга… Сейчас Женевьева предпочла бы, чтобы он выбрал другое слово. Хотя бы «росомаха».

Гарри принялся крутить листок между пальцев.

— Я хотел, чтобы ты узнала об этом первой, Женевьева. Хотел услышать твое мнение. Если ты не против, — неловко добавил Гарри. — Ты так добра. Ты всегда так добра.

«Ты всегда так добра»? Гарри никогда не был так изысканно вежлив. Никогда не говорил так официально. Все запуталось ужасным, непостижимым образом. Верх оказался внизу, черное казалось белым, реки повернули вспять, а все Эверси стали просто обожать Редмондов…

— Я хотел бы получить твое благословение, ведь мы все такие добрые друзья.

Гарри замолчал.

Очевидно, Женевьеве надо было наконец что-то сказать.

— Друзья, — слабо повторила она.

Такое впечатление, что теперь Женевьева могла только повторять за Гарри. Она позабыла все слова. Она уже не знала, кто она такая: Гарри только что неотвратимо изменил ее жизнь.