На следующий день Рэми пришел домой поздно. Даже не подумав об ужине, он прямо в плаще плюхнулся на кровать, и его последней мыслью была: "Пропади ты пропадом, Жерл, со своим луком!"

    Урок с оборотнем Рэми выучил отлично. С луком он больше не расставался. Особенно в последнее время.

    А опасаться было чего: контрабандисты ходили через предел, как через удобный мостик, а по деревне медленно ползли слухи об изувеченных телах в лесу, о тайном клане, о шипах демона. Слухи летели по приграничным селам, бередили души простых рожан, доходили и до дозорных.

    Дозорные молчали. Но в последнее время в лесу появлялись чаще, да пить стали меньше... до сегодняшнего дня.

    - Боялся, что дома тебя нет, - сказал Занкл, стирая пучком травы грязь с сапог. - Что по лесу рыскать придется. Беда у нас. Старшой запил.

    Рэми не ответил.

    Наблюдал он, как по тропинке из сада идет Лия с корзиной, полной темно-красных вишен. Занкл приветственно улыбнулся, потянулся к ягодам, но Лия высоко вскинула подбородок и быстро вбежала в дом.

    - Что это с ней? - удивился Занкл.

    - За кошку. На этот раз вы поймали нашу Мурку.

    Дозорный лишь пожал плечами, выдав что-то не очень лестное о слишком впечатлительных женщинах. Рэми промолчал.

    Убитая кошка была для дозорных символом удачи, висела на арке ворот перед казармами, и обновлялась каждое полнолуние. Полуразлагающийся труп не нравился и Рэми, да кто его спрашивал?

    Пару раз рожанин пытался возразить, но то, что касается суеверий и верований, дозорные чтили свято. А посягать на святое не позволяли даже своему любимцу, хоть и выручал их частенько этот любимец во время запоев старшого.

    Запои те случались нечасто, но были бедствием для всей казармы. Запив, Жерл становился хуже зверя. Лупил каждого, кто на глаза попадется, громко требовал вина, да покрепче, заставлял всю казарму ходить на цыпочках.

    Не было вина - начинал крушить мебель. Дубовые столы летели в окна с легкостью щепок, железный кулак то и дело встречался со стенкой, но отряд все сносил стойко, каждый раз надеясь, что на том забава и закончится.

    Не заканчивалась. Наступал момент, когда старшой вдруг успокаивался. Некоторое время не было ни криков, ни буйства, ни требований выпивки. Но отряд настораживался. Тишина в комнате старшого означала одно - Жерл делал мучительный выбор: топиться, вешаться или резаться.

    Начиналось всегда одинаково. Старшой пошатываясь выходил из казарм. Плюхался на колени посреди тренировочного двора и приступал к неистовой молитве. Молился громко и невнятно. Вроде, перечислял свои грехи (кто ж разберет в лепете пьяного?) рвал на себе рубаху и посыпал голову песком. Скрежетал зубами и рычал на каждого, кто осмеливался подойти слишком близко.

    Потом поднимался. Тянулся за ножом, веревкой, или направлялся к реке, что текла за казармами - в зависимости от выбора, - а дозорные вздыхали и впервые решались вмешаться.

    Утихомиривали старшого всем отрядом. Вязали, осторожно относили на кровать и с ужасом ждали утра.

    Утро Жерл начинал отборнейшей бранью, а бранился он со вкусом - громко и витиевато. В казармах бросали жребий, выбирали жертву... жертва подходила к кровати, осторожно развязывала старшого и, как правило, получала в морду. За самоуправство. Потом злой от похмелья старшой начинал мстить. Припоминалось во всех подробностях, кто старшого вязал, кто нечаянно заехал кулаком в глаз, а кто выбил "последние" зубы.