Дженнифер открыла стенной шкаф – неглубокий, как часто бывает в старых домах, плотно набитый одеждой на плечиках, со свалкой обуви внизу. Меня пробил озноб, словно я почувствовала у себя за спиной призрак. Я стиснула руки, Дженнифер дернула за шнурок, и в шкафу зажегся свет. Она сдвинула одежду вбок и сказала, указывая на стену примерно на уровне моих коленей:

– Вот, любуйтесь! Принести фонарь? Нет, лучше вынуть часть одежды. Надо было сделать это еще до вашего прихода…

Она схватила в охапку вещи и начала дергать за вешалки. В шкаф хлынул свет, я присела на корточки и отодвинула пару туфель и сандалии, чтобы дотронуться до вырезанных на стене слов. Старая краска вокруг букв крошилась от малейшего прикосновения.

Дженнифер тронула мою руку.

– Вам нехорошо?

– Все в порядке, – ответила я. – Спасибо, что не закрасили надпись. Все так реально!

– Если мы отсюда съедем, я попрошу новых хозяев не трогать надпись. Это ведь уже история, правда?

Я кивнула. Потом вспомнила про телефон в сумке.

– Можно мне ее сфотографировать?

– Конечно! – согласилась Дженнифер со смехом и добавила: – Только, чур, без беспорядка, устроенного моей дочерью!

Я достала телефон и присела, чтобы запечатлеть надпись на стене. Призрак снова дал о себе знать, только теперь он меня не пугал, а обнимал.

1960 г

2

Айви

Я отправилась домой по дороге Дохлого Мула – она пролегала между двух табачных полей, уходящих за горизонт. Глаза бы мои не глядели на эти бесконечные акры табака, где нам еще только предстояло вкалывать. После рабочего дня у меня на пальцах осталась липкая табачная смола: она даже волосы не пощадила. Шагая, я вытянула из-под платка светлую прядь и проверила: ничего страшного, привычный цвет сухого сена. Это Нонни, моя бабка, придумала такое сравнение для моих волос, не побоявшись меня обидеть. Что поделать, она права. Одна красотка у нас в семье – это Мэри Элла. Щечки розовые, кудри цвета сладкой кукурузы, глаза немыслимой голубизны, как само небо Каролины. «Не внешность, а сущее проклятие! – говаривала Нонни. – Стоит ей выйти за дверь – и все парни в графстве Грейс сходят с ума!»

Я разулась и пошла по мягкой пыли босиком. Лучшее ощущение за целый день! Когда я так делала – шла босиком по проселку между двухэтажным домом Гардинеров и нашим домишкой, – мне казалось, будто под ногами у меня старая мамина шаль из вельветина. Это все, что у нас от нее осталось. Раньше я брала шаль к себе в постель, но теперь со мной и с Мэри Эллой спит малыш Уильям, так что места больше нет, приходится просто вспоминать маму, хотя прошло уже столько лет, что и воспоминаний-то у меня о ней кот наплакал.

Я дохожу до места, где дорога уходит в лес. Здесь приходится обуться: по корням и камням, хоть я и знаю их все наперечет, колко ступать. С заросшей сорняком поляны уже были слышны вопли малыша Уильяма. Он так надрывался, а Нонни так орала на него в ответ, что я перешла на бег: не хватало, чтобы она его пристукнула! Хотя, судя по его реву, она весь день распускала руки. Нонни вовсе не злюка, просто теряла терпение от ревматизма и иногда могла отпустить ребенку затрещину. По ее словам, она вырастила нашего папашу, потом Мэри Эллу и меня и уже мечтала об отдыхе, но Уильям спутал ее планы.

– Я уже здесь! – крикнула я, вбегая во двор. Наш с Мэри Эллой велосипед валялся в грязи, я перепрыгнула через него, обогнула поленницу. Малыш Уильям встречал меня на крыльце, с висящим между толстых ножек мокрым подгузником, с багровой мордашкой, с бороздками слез на грязных щечках. Его черные кудри были так густы, что можно было подумать, что на ребенка напялили парик.