Не видя ее через шарфик, Лука повернул голову — словно для того, чтобы лучше слышать. Это ее голос, это София… Он жалобно простонал ее имя и спросил, зачем она так с ним поступает…

— София не одна. Мы все здесь.

Это сказала Грациелла. Или Тереза? Грудь его опять начала вздыматься, и он завыл, охваченный паникой. Грациелла что-то шепнула Розе. Девушка выскользнула из комнаты и передала в стенное окошко еще одну кастрюлю с ледяной водой. Тереза плеснула ее на Луку. От сильной струи у него запрокинулась голова. Как и в тот раз, завывания стихли.

— Скажи нам, пожалуйста, свое имя. Нам известно, что ты не Джонни Морено. Кто ты?

Лука замер, как будто расслабившись, и судорожно вздохнул.

Мойра взглянула на Софию и прикусила губу, потом прикрыла рот рукой и прошептала:

— А если он нам ничего не скажет? Что мы тогда будем делать?

София смотрела на него с напряженным лицом.

— Ждать, Мойра. Мы будем ждать до тех пор, пока он не скажет нам все, что мы хотим узнать. Может быть, он еще не понял, насколько серьезны наши намерения.

Лука дернул головой, пытаясь услышать их разговор. Совсем рядом скрипели стулья, и он начал думать, что это действительно кошмарный сон — один из тех, что снились ему в детстве. Он попытался пошевелить руками, но они были связаны, так же как и ноги… Его поймали!

Он вывернул голову, точно услышал какой-то звук, и сильно потерся о спинку стула, пытаясь ослабить повязку на глазах. Но тут снова нахлынул кошмар. Душный темный чулан. Он сидит, прижавшись лицом к двери, и, съежив детское тельце, пытается отыскать маленькую щелочку света, через которую можно смотреть и дышать. В эту щелочку он видит, как в комнату вводят мужчин. Видит, как они платят деньги. К горлу подкатывает волна тошноты. Он знает: сейчас дверь откроется и его вытащат из чулана…

Он кричал целый час. Женщины ждали. Они задавали ему вопросы, но он ничего не слышал, оглушенный собственными криками. Эти детские, испуганные крики бушевали в его мозгу до тех пор, пока он не подавил их своим же воображением. В те годы его единственным спасением было сознание. Оно отсекало боль. Что бы ни делали с его маленьким телом, он ничего не чувствовал — ни побоев, ни жестоких издевательств, причинявших лишь мгновенные страдания.

Прошлое осталось в его памяти размытым пятном мучений, которые фокусировались только звуками ярмарочной музыки и поворотом ключа, запиравшего его в чулане. Но сейчас эти звуки, связанные с кошмарами детства, гудели у него в голове громким набатом, и защитный барьер не выдержал. На глазах у женщин Луку обуяла та самая боль, которую он столько времени прятал в себе. Женщины не ведали о том, какая страшная битва происходит в его мозгу, как отчаянно он стремится найти укрытие от невыносимой боли. Та темнота, которую всегда чувствовал в нем и безуспешно пытался выпустить отец Анджело, теперь становилась неуправляемой.

Женщины слушали крики Луки, готовясь свершить над ним суд и не подозревая о том, что ввергли его в пучину кошмара. Он плакал, корчился и извивался, то и дело взвизгивая пронзительным детским голоском.

Грациелла не выдержала первая. Она встала, вся подобравшись, как будто хотела подойти к нему и успокоить. София крепко схватила ее за руку.

— О Господи, — шептала Мойра, закрывая лицо руками. — Боже мой, что с ним такое?

Лука ее не слышал. Ремни, стянувшие его руки и ноги, были веревками, которыми связывали его в детстве… Он захныкал и проговорил тихим жалобным голоском — не как взрослый, подражающий ребенку, а как маленький мальчик, который едва умеет произносить слова:

— Мне больно… больно… Не надо… не делайте мне больно, пожалуйста, я хороший мальчик… Нет…

В столовой осталась одна Грациелла.