– Ну, не здесь же, – кивнула Рита.

В доме было холодно – дневное июньское тепло еще не было достаточным для того, чтобы он прогревался на ночь.

– И диван все тот же! – ахнула Рита.

Диван был кожимитовый, конторский. Когда-то папа получил его в заводоуправлении по списанию. И с самого детства Рита знала, какой он холодный. Лежать на нем приятно было только в невыносимую жару, при любой иной погоде от прикосновения к его поверхности по спине бежали мурашки. Особенно хорошо Рита помнила это малоприятное ощущение по своим свиданиям с Игорем Салынским. Это еще она была тогда юная, влюбленная, и то заметила. А уж теперь-то, когда ни того ни другого нет и помину, вообще околеет на этом диване, пожалуй.

– А чем тебе диван не нравится? – спросил Митя.

– Да холодный он как змея, – объяснила Рита. – И если раздеться, то к спине прилипает. Мы же разденемся? – уточнила она.

– Конечно, – подтвердил Митя. – Но не волнуйся: я на диван лягу, а ты на меня.

Прозвучало смешно, зато возбуждающе.

Неизвестно, для чего советский конторский диван сделали таким длинным и широким, но сейчас это оказалось очень кстати. Митя вытянулся во весь рост, раскинул руки, и Рите от этого чудилось, что под нею какой-то подводный остров. Или риф. Нет, риф каменный, она бы всю спину себе исцарапала. А остров может быть и песчаный, приятно лежать на нем голой спиной, и может он быть не в море, а в реке, лежишь на подводном песчаном холме, а волны ласкают тебя сверху, снизу, отовсюду и сразу всю…

Рита легла вот так, на спину, только потому, что ей показалось неловким смотреть Мите прямо в глаза. Не обязательно же он их закроет, может, сам станет ее разглядывать, а это тоже неловко, хоть и в темноте. Но вышло хорошо: она не видела его совсем, только чувствовала под собою, под всей собою его тело, и тоже сразу все – растревоженное, возбужденное. Есть у него жена или нет, она не спросила – дочка, сказал, есть, но, может, он в разводе, – а теперь решила, что наверняка в разводе, иначе вряд ли прикосновение к женщине завело бы его так сразу и так сильно, все-таки им не по семнадцать лет и даже не по тридцать.

Он положил руки ей на живот, медленно провел ими вниз, и это оказалось так волнующе для всего ее тела, что сжалось даже горло, но все-таки не настолько, чтобы не смогла она вскрикнуть, и она вскрикнула, застонала, перевернулась, забыв уже о том, что не хотела встречать его взгляд.

Глаза у него были прикрыты, а губы приоткрыты, и все время, пока их то вдавливало друг в друга, то друг от друга отталкивало, они пытались поцеловаться, но это не получалось, для этого надо было оставаться неподвижными, они же, наоборот, вскидывались, садились, оплетали друг друга руками и ногами, а потом падали на диван снова, но и это их не обездвиживало, а заставляло биться друг в друге так, будто свет наконец дали, подключив прямо к их телам.

Света не было, но Рита видела теперь Митино лицо отчетливо – привыкла к темноте, – и это больше не казалось ей неловким. Наоборот, нравилось: он не пытался скрыть своего возбуждения, вожделения, в какой-то момент, ей показалось, даже восторга, и это саму ее заводило еще больше, хотя и так, без его реакции, без того, чтобы видеть, как закушены его губы, – желания в ней было достаточно.

Невозможно было представить, что это закончится. Но закончилось, конечно. Отзвуки, искры прошедшего удовольствия Рита чувствовала в себе лишь несколько мгновений после того, как легла рядом с Митей на разогревшуюся поверхность дивана. Потом затихли и они.

Стыда, пожалуй, не было. Но неловкость от происшедшего была. И вряд ли могла пройти, пока Митино плечо и бок Рита ощущала к себе вплотную. Хорошо, что он по крайней мере не стал целовать ее после того, как все кончилось.