– О, черт! – выдохнул Облом, шагнув вперед. Голос у него задрожал.

Можно было ругаться, можно было молиться, но помочь Кышу было невозможно. Когда за человеком приходит Беспощадный, ему ничем нельзя помочь. Разве что пристрелить.

– Это все, бро? – спросил Кыш у Облома заплетающимся языком. – Это он?

Облом кивнул.

Кыш был ему не чужой. У них была одна мать.

Пока охотники несли Кыша к месту привала, Облом шел рядом и держал брата за руку. Лицо у него было растерянное. Он явно не знал, как себя вести. Вождь должен быть крут, он не должен ни сочувствовать, не переживать. Он – Вождь, остальные должны слушаться и служить ему! Но даже не знавший жалости Облом почувствовал нечто похожее на грусть и страх.

Пришедший за его старшим братом заглянул к нему в душу (если это, конечно, была душа) своим мертвенным, равнодушным взглядом и дохнул в лицо ледяным, колким предчувствием смерти.

Охотники тоже притихли.

Приход Беспощадного пугал челов, напоминая, что завтра, послезавтра или через неделю…

А может, через месяц или через минуту…

Пугала не смерть от болезни, ранения, ножа соплеменника или пули вождя, не гибель на охоте – к такому челы привыкали с первых дней жизни и были готовы встретить в любой момент.

Пугал именно Беспощадный – совершенно предсказуемый и неизбежный.

К нему невозможно было привыкнуть, потому что он каждый миг напоминал о себе – погребальными кострами, мертвыми телами в заброшенных домах, трупами в болотах, разваленными городами, заросшими шоссе, язвами разрушенных заводов. Мир вокруг был напоминанием о его могуществе. Это был его мир, люди всего лишь служили пищей всесильному. Как выпущенная из лука стрела всегда найдет куда вонзиться, так Беспощадный приходит к челу или герле в тот момент, когда те еще полны сил и жизни, чтобы выпить их до дна.

Бегун много раз видел, как Беспощадный высасывает свою жертву. Он даже помнил, как тот убивал его мать – память почему-то сохранила именно этот момент из воспоминаний бэбика. Потом он много раз видел подобное.

Сейчас Беспощадный возьмется за дело всерьез.

Через четверть часа вместо Кыша на каремате будет лежать мужчина средних лет. Его будет корежить и крутить, он будет гореть в лихорадке, тело будет проживать годы за минуты. Лицо покроется морщинами, седина выкрасит голову и тут же слезет, оставив за собой голую шелушащуюся кожу. Суставы на руках и ногах распухнут, пальцы скрючит, ногти станут желтыми и бугристыми, потускнеют слезящиеся от жара глаза, начнут вываливаться зубы, темные пятна побегут по коже, мышцы высохнут…

Через три четверти часа старик, недавно бывший Кышем, забьется в агонии и засипит, как пробитый мех. Истрепанное сердце будет тщетно стучать изнутри в частокол из хрупких ребер, легкие заполнятся мутноватой жидкостью, дыхание захлебнется в ней, утонет, и дряхлая развалина забулькает, как газ, выходящий из болотной жижи…

И умрет.

От этого нет спасения.

Что бы ты ни делал, Беспощадный придет за тобой и сожрет твою молодость, зрелость, старость и превратит тебя в мумию за три четверти часа после того, как отсчитает восемнадцать зим.

Три четверти часа на всю жизнь от восемнадцати до смерти, которую ты проведешь в горячечном бреду…

Погребальный костер они сложили уже в полной темноте, чтобы дым не был виден за много миль. Деревья, даже сухие, отсырели от близости болота, ветки разгорались плохо, но потом пламя разгулялось, пожирая тело, едва видимое в хороводе из искр и языках оранжево-синего огня.

Ночь Бегун провел беспокойно. Он прислушивался к своему телу, засыпал, и вскакивал с бьющимся сердцем – ему снилось, что…

В общем, неважно.