— Спасибо. Есть у этого Петера Гросса шестнадцатилетний сынишка, в котором он души не чает, и тот, в свою очередь, обожает отца. Вместе в цирк по субботам ходят, представляете? Так что на роль промышленного шпиона он вроде вовсе не подходит. Единственный, пожалуй, грешок, какой могли ему поставить в упрек, да и то лишь самые строгие моралисты, так это то, что начал он одно время излишне увлекаться веселящими напитками. Дело якобы даже до запоев дошло. Но, как только ему намекнули, что это может плохо отразиться на его служебном положении, он довольно быстро от этой слабости избавился. А вы, профессор, получше меня знаете, насколько это не просто. Верно?

— Да, хронический алкоголизм лечить нелегко, — подтвердил Морис.

— И все-таки он нашел в себе силы, вылечился. Это тоже, по общему мнению, его весьма лестно характеризует. Стал он пользоваться на работе даже еще большим уважением. Имел доступ к секретным документам и сейфам с образцами, ему разрешалось задерживаться в здании по вечерам. Так что можете представить удивление охранников, поймавших его у сейфа с поличным — когда он извлекал оттуда образец будущей продукции, а в кармане у него оказался припрятан набросок наисекретнейшей технологической схемы, позволявшей выпуск этой продукции легко и быстро наладить?!

Я слушала, конечно, затаив дыхание, но муж покачал головой и сказал:

— Не очень понимаю, дорогой Жан-Поль, почему это вас так озадачило. Случай, конечно, прискорбный, но, похоже, в наши времена не столь редкостный. Уж вы-то получше меня знаете, что прирожденных преступников нет и порой самые до этого честные и порядочные люди при определенных условиях могут, к сожалению, не устоять перед искушением и вдруг раскроются с вовсе неожиданной стороны. Значит, на чем-то он сорвался, этот ваш Гросс.

— А я согласна с комиссаром, — вступилась я. — Тебя послушать, так ни в ком нельзя быть уверенным, так, что ли?

— Ну, это уж передержка, — начал Морис, но комиссар перебил его:

— Людей, живших вроде совершенно честно и вдруг совершавших жесточайшие преступления по самым невероятным мотивам, я повидал, к сожалению, немало, вы правы, Морис. Какой бы безупречной ни была до этого биография Петера Гросса, он схвачен на месте преступления с поличным, и для суда этого вполне достаточно. Не это меня удивило и озадачило, и не о том, может ли честный человек совершить преступление, я пришел с вами советоваться…

— Я не хотел вас задеть, дорогой Жан-Поль, — смутился Морис.

Но комиссар отмахнулся:

— А вы меня и не задели, вот еще чепуха какая! Больше всего и охранников, и начальство Петера Гросса, и меня озадачило другое: он никак не может объяснить, почему пытался это сделать. Почему снял копию технологической схемы и положил ее в карман, почему полез в сейф за секретным образцом продукции и куда, кому все это должен был передать. Ничего этого он объяснить не может. Хотя вы понимаете, молодчики из охраны уж постарались первым делом именно это из него выколотить — адреса, имена сообщников. Я тоже его трижды допрашивал, и сдается мне, он не врет, не притворяется: он действительно не может ответить на эти вопросы.

Комиссар помолчал, испытующе поглядывая на Мориса, потом многозначительно добавил:

— Этот мой бывший помощник, Генрих Гаузнер, сказал мне, передавая арестованного Гросса: «Когда мы его схватили у сейфа, у него вид как у лунатика был. Ничего словно не понимал: ни где он, ни что делает, ни кто мы такие. У меня в детстве младший братишка страдал лунатизмом, — сказал Гаузнер. — Я, — говорит, — подсматривал, как он по ночам по дому бродит, на крышу вылезает. Вот точно таким и Гросс был, когда мы его схватили, форменный лунатик…»

Это определение меня поразило: как лунатик, — повторил задумчиво комиссар.