Но ровная дорога отклоняется в сторону, и теперь прощайте облачка, нам с вами не по пути, и незачем перегревать мотор, пора до вечера сделать остановку да попутно скипятить чай, утолить жажду.

Скучно сидеть под тентом. Надо решиться прогуляться по знойной пустыне. Быть может, не все замерло и что-нибудь есть живое? Здесь нет цикад, зато раздаются странные птичьи крики светлокрылой кобылки-пустынницы. Она единственная способна вынести такую жару. Впрочем, самки, я знаю, забрались в тень кустиков, а самцы взлетят в воздух, совершая замысловатые зигзаги: в воздухе не так жарко, как на земле, в воздухе кобылка остывает.

Я долго хожу за одной такой кобылкой. Она не желает улетать с облюбованного ею места. Это ее территория. Лишь один раз уносится далеко, к кустикам саксаула, но вскоре же возвращается обратно.

Иногда над кустами, с жужжанием медленно проплывают большие золотисто-зеленые златки и грузно падают на ветки саксаула.

Златки — дети солнца, и тоже, как светлокрылая кобылка-пустынница, не боятся жары.

И больше нет никого. Пустыня мертва. Даже муравьи-бегунки спрятались в свои подземные убежища. Но вот из-под кустика терескена выбегает клещ Гиаломма азиатская. Зачуяв меня, он не выдержал, не испугался жары. Быть может, он ждал такой встречи с самой весны, почти два месяца? Сейчас решительный момент в его жизни. И клещ мчится изо всех сил на своих желтых длинных полусогнутых ногах. Вот и у моих ног конец его пути. Но я отбегаю несколько шагов в сторону.

У клеща отличнейшее обоняние. Он моментально повертывается и бежит с еще большей быстротой.

Но почему-то сбился, закружился на одном месте, лихорадочно замахал ногами и вдруг скрючился, застыл, замер. Неужели потерял меня, заблудился?

Я тронул прутиком клеща. Он мертв, погиб от несносной температуры, сжарился на перегретой земле, земле такой горячей, что к ней нельзя прикоснуться руками.

А солнце полыхает, залило все нестерпимо ярким светом, во рту пересохло, хочется пить, и в глазах мелькают какие-то красные полосы. Нет, надо спешить к машине и, как и все живое, прятаться, чтобы не уподобиться несчастному клещу, так неосторожно решившемуся на безумную попытку расстаться со спасительной тенью.

Три горошины

В специальном мешочке я взял с собой разное зерно: рис, пшено, гречку, ячмень и даже мак. Был еще горох. В свободное время возле гнезда муравьев-жнецов я насыпал затейливыми узорами зерно и, усевшись на стульчик, отдыхая, наблюдал, как муравьи подают сигналы мобилизации, как собирают неожиданный урожай и многое другое. Кроме того я часто добавлял еще несколько горошин. С ними муравьи ничего не могли сделать: за гладкую оболочку никак не уцепишься челюстями и ногами не обхватишь, чтобы унести. Изрядно провозившись, «огорошенные» муравьи оставляли в покое непосильную ношу и более к ней не притрагивались, даже если весь муравейник голодал из-за недостатка трав. Но как все муравьи сразу узнавали, что горох — добыча нестоящая?

Сегодня утром, проснувшись, я не слышу, как шумит каратуранга, не несутся тучи песка, надоевший нам ветер стих, и пустыня застыла в приятном покое. Какая сегодня погода, есть ли на небе тучи, сквозь полог ничего не видно. Но над головой загораются золотом листья деревьев, взошло солнце и осветило землю.

Что может быть чудесней тихого солнечного утра после долгого ненастья! Пока все спят, я обошел барханы, насмотрелся на далекие сиреневые горы, в которых глубокие тени отметили все распадки, наслушался звонких криков отаек и заглянул на гнездо муравьев-жнецов. Кучка риса, насыпанная еще вчера вечером, исчезла. Но что удивительно, исчезли и три горошины. Небольшой же конус из палочек и камешков, которыми пепельноволосые жнецы прикрывают вход в гнездо, в одном месте был разобран, а до самой земли проделана чистая дорожка, будто для того, чтобы по ней прокатить горошины.