Вода была сине-темной, совсем непрозрачной, и дно не проглядывалось даже на мелком месте. Лодку покачивало и нас обдавало прохладными брызгами. Мы переплыли залив Обезьян, сфотографировали деревню, в которой тоже оказались кокосовые пальмы (надо полагать, они завезены с океана), и повернули обратно.

Мы не стали вновь плутать у берега и пошли напрямик. Я устроился на передней скамье, поставив ноги на якорь. Качало все сильнее, и все чаще веера брызг накрывали лодку. Голубоватая дымка, которая смущала хозяйку Палм-Бича, к вечеру сгустилась, и силуэты возвышенностей, окружающих залив расплылись в ней, почти утратив свои очертания.

На западе солнце окрасило небо в розовый цвет, а голубой туман стал серебристо-желтым, и розовое постепенно смешалось с серебристо-желтым, и весь горизонт на западе засветился своим внутренним спокойно-нежным светом.

Потом розовый цвет погустел, стал фиолетово-красным, а серебристо-желтое сияние превратилось просто в серебристое; вверху цвета расслоились: на переходе от синего купола неба сияла серебряная полоса, а чуть ниже— нежно-фиолетовая, и рдяное солнце медленно опускалось к земле как сквозь плотную, затопившую небо воду неожиданной окраски.

Чем ниже опускалось солнце, тем жарче опаляли его невидимые лучи кроны деревьев и тем больше угля становилось на земле… А по воде все еще бежала к нам золотистая дорожка, и вспугнутые птицы, словно нарочно маскируясь, улетали от нас, придерживаясь этой самой дорожки, и сразу же, при взлете, скрывались из глаз.

У берега занимались своим делом рыбаки на пирогах, и Маруа неизменно сворачивал в сторону, описывая дугу, чтобы шум мотора не распугивал рыбу… Рыба шла на кухню Палм-Бича и шла в хижины прибрежной деревушки. Здесь ловили сомообразную мламбу, бронзовую, с доброго окуня чиуву и всякую пеструю мелкую рыбешку.

К вечеру в Палм-Биче народу словно прибавилось. Наверное, это обманчивое ощущение, и вызвано оно тем, что электричеством освещено лишь главное здание с рестораном и баром. В остальных домиках — темнота: свет может привлечь всяких летучих созданий. Наш недавний «капитан» Маруа уже прошелся по домикам с опрыскивателем, дабы изгнать вероятных москитов и, теперь лучше до времени не открывать двери и не зажигать свет.

О металлическую сетку в окне бара бьется большая дневная бабочка; крылья у нее уже изорваны, и ей не улететь.

Мы сидим в шезлонгах на берегу озера, потягиваем виски и смотрим, как выходят из темноты полупрозрачные волны Ньясы, как они катятся, белея, к нашим ногам; чуть слышно шелестят листья кокосовой пальмы — тени их набегают на белые волны.

Вместе с нами коротает время миссис Энн. К вечеру она всегда веселеет, и сейчас уже вполне веселая.

Миссис Энн — одинокая женщина с двумя детьми, старшему из которых шестнадцать лет. Отнюдь не легкая судьба забросила ее в Малави. Не сумев устроить свою жизнь в Англии, она отправилась на заработки в Грецию, потом перебралась в Кению, потом — сюда. Здесь, в Малави, она копит деньги для возвращения в Англию, но Англия для нее — планы далекого будущего, ибо надо учить детей и не так-то просто на все заработать.

Не лишена интереса биография мистера Смита, принявшего нас в своей гостинице в Лимбе. Он отставной солдат, воевал в Индии. После демобилизации поселился в Южной Родезии, но вскоре уехал оттуда: не по душе пришлись ему расистские нравы тамошних обитателей.

— Почему мне не разрешают пустить африканца в бар, где сидят белые? — спрашивал он у нас. — Мне это непонятно. Если он приличный человек, если он платит деньги… Нет, я этого не выдержал.

Из Южной Родезии Смит перебрался в Замбию.

— Я недолго пробыл там, — сказал он. — Началась так называемая африканизация. Это означает, что я все равно буду делать свое дело, но на шее у меня будут еще висеть три начальника из местных… В Малави в этом смысле проще, пока что я доволен своей жизнью.