Прочитав столь неожиданное признание, я дал себе обет рассказать о совершенно незнакомом мне человеке, о большевике с 1904 года, члене-корреспонденте Академии наук СССР Николае Михайловиче Федоровском.

Он дожил до того времени, когда его научные работы вновь привлекли внимание. Он умер в 1956 году, совсем немного не дожив до реализации своего блистательного предсказания.

Случая рассказать о Федоровском мне все как-то не представлялось.

У водопада Виктория я вновь, но обостренней, чем когда бы то ни было, почувствовал свой моральный долг перед ним…

…Мне кажется, что именно тогда, в суетливой суете, глубинным фоном которой были вовсе не суетные раздумья, и пришло ко мне то восприятие водопада Виктория, о котором я коротко сказал выше.

Внешне так: заскорузлые сучья деревьев — черные, без листьев; они на переднем плане. Внизу — курчавый зеленый лес. И там же, внизу, отвесные стены черных скал и недвижное зеленое озеро.

А за ними — за черными, мертвыми ветвями, за курчавыми, как девичья прическа, деревьями, за черными — то ли живыми, то ли мертвыми — скалами — за всем этим отчетливо виден резкоугольный излом воды и ниспадающие, словно неподвижные, ее струи.

Там идет работа — необходимая, вековечная. Там трудится нечто, давно признанное великим, давно прославившееся на весь мир, но не поступившееся работой ради суетности бытия.

Там идет работа, и нет для того, кто работает, ничего важнее ее.

Позолоченный, горячий после термической обработки ветер летит над Замбези.

Я недолго усидел под тентом, в тени которого прохлада была чисто теоретической, и поднялся на верхнюю палубу катера.

Катер то негромко тарахтит, то совершенно бесшумно скользит по тихой зеленоватой воде Замбези — мотористы, следуя заведенному маршруту, выбирают спокойные протоки, втиснутые между островами. На островах — густо-зеленый тропический лес, и, наверное, эту частичку его цвета вобрала вода реки.

Незнакомые деревья, перистые пальмы склоняются над рекой; неподвижны бледно-желтые метелки тростника; на верхней палубе движение катера дает ощущение ветра, и странно поэтому, что тростник неподвижен.

Плавают по Замбези курчавые рыже-зеленые островки, образованные сальвинией. На отмелях греются бегемоты; катер подходит к ним с выключенным мотором, и они почти не обращают на него внимания; возбужденные же до крайности пассажиры им, видимо, вообще безразличны.

На ослепительно белые пляжи иногда выбегают бородавочники, но на пляжах песок так раскален, что прожигает копыта, и бородавочники, подскакивая, убегают в тень.

По веткам спускаются к воде обезьяны. Слоняются по берегу слоны, но здесь их гораздо меньше, чем на Ниле у Мёрчисон-фолса. Летают бакланы.

Если смотреть вдаль из-под руки, прикрыв глаза от солнца, то можно заметить, что зеленая вода Замбези там голубеет.

Следующий день — снова в дороге, и это самое лучшее, что можно себе представить, а путь — к Замбези, но теперь к Карибскому водохранилищу.

Сначала мы неудержимо катились по плоской редколесной саванне, заросшей брахистегиями и джульбернардиями, — саванне, которую местные жители называют «мимомбо», — катились до тех пор, пока впереди не показался довольно внушительный мост, перекинутый через внушительную реку.

— Гиппо, — сказал шофер, показывая вперед.

— Бегемоты, — автоматически перевел всем знакомое слово Панкратьев, которому «гиппо» уже весьма и весьма поднадоели.

Бегемоты, конечно, не вышли ради нас на шоссе, они лишь постоянно жили у моста, и мы решили остановиться и выйти из машины не столько ради бегемотов, на которых вполне уже насмотрелись, сколько для того, чтобы сфотографировать новую реку — Кафуэ, которую при гонке в Ливингстон мы проскочили не заметив.