Она не удивилась, увидев меня, и не сощурилась от света. Так спокойно и прямо смотрела на меня, что в первый миг подумалось мне: она знала, что я скрывалась за домом, и все слова эти для меня одной они говорили, а завтра вся молодежь будет надо мной потешаться в доме братьев Ату. Мне захотелось задуть огонь, отойти и забыть все, но тут же я поборола эту слабость: пусть это розыгрыш, но я сыграю ту роль, что мне отвели духи.

Я сказала: «Идем», — поднялась и пошла из дома. Я знала, что она послушает, знала, что догадывается, о чем хочу с ней говорить. Но я сама не знала еще, что скажу.

Я пошла за дом, поставила светильник на ларь, чтобы свет не прыгал в руках. Дрожь охватила меня, придя из сердца. Что бы ни делала, не могла совладать с ней, и огромных усилий мне стоило говорить, чтобы не дрожал голос. Очи подошла и стала молча смотреть на меня. Почти любопытство было на ее лице, и это меня поразило. Я почуяла, что совсем не знаю эту деву.

А я все не могла начать. Время стало тяжелым. Я искала слова сильные, едкие, достойные вождя, чтоб сразу остановить ее, но то, что вырвалось из меня наконец, было полно страдания больше, чем я бы того хотела.

— Скажи, ты правда уйдешь? — сказала я.

Она слегка улыбнулась едкой, обычной своей улыбкой и отвечала, не глядя на меня:

— Я знала, что тебе откуда-то все известно. Как увидела, что тебя в доме нет, так поняла. Но как ты выследила нас? Или давно следишь? — При этой мысли злая подозрительность мелькнула в ее глазах.

— Нет, я не знала и не следила. Мой ээ показал мне вас.

— Мне бы такого ээ, — спокойно, но с нежданной завистью сказала Очи. — Давно великой камкой была бы.

— О чем ты, Очи? — сказала я, и опять в голосе было больше скорби, чем гнева. Не так думала я говорить с ней. — Духи те к нам приходят, кого осилить можем. Не мне говорить тебе это.

— Не тебе и о другом со мной говорить.

— Мне. А что скажу Камке, если уйдешь с Зонаром?

— Ей-то что? Мы свободны, пока не завершено посвящение.

— Да, свободны. Но она мне тебя как дочь доверила. И что я скажу ей?

Она вдруг развернулась ко мне боком, обмякла и опустилась на поленья. Вся сжалась, а лицо уткнула в ладони. Я же стояла над ней, не шелохнувшись, глядя снизу вверх, и дрожь не отпускала.

— Ты все слышала? — спросила она, не оборачиваясь.

— Все.

— Как думаешь, он верно говорил? О доле?

— Не знаю. Для меня доля и служение Луноликой неотделимы. Меня не настигнет она, если от нее откажусь. Другой судьбы не выбирала я, а о чужой доле рассуждать не смею.

— Но почему, скажи, почему так дорого просит Луноликая?! — вдруг выдохнула она с болью. — Скажи мне, сестра! Скажи, зачем всю жизнь нам потом страдать, сожалея о том, чего никогда не имели? Разве убудет что-то с нас, если не девами мы будем служить Луне?

— Очи, тебя смутили разговоры на посиделках. Забыла ты, зачем девы приносят обет Матери?

— Это слова. Их прекрасно помню. Им верила, пока не знала, что большее в нас сокрыто. Как и ты не знаешь. Ни жара в сердце и во всем теле, ни этой тяги к нему… Зачем же отказываемся мы от того, что у всех женщин есть?

— Очи, ты сама ему говорила, что другого ждешь от Луноликой, нежели обычные девы. Разве не так? Зачем же мне говоришь сейчас, что не веришь в обеты?

Она не отвечала. Сидела, оторвав от лица руки, и смотрела перед собой. Потом сказала глухо, опять на меня не глядя:

— Он говорил, ты глупа, как дитя. Я тоже так считала, но вижу теперь иначе: ты и правда во всем вождь, Ал-Аштара. А вождь ничего не имеет, кроме долга и совести.