А когда он запел — я утонула в долгом, полном событий сказе об охотнике, не вернувшемся домой. Три года жил он пленником у Девы-Озерницы, младшей дочери далекого, сурового Перевала. Полюбив, не пускала она его с гор, и только молодая жена, обратившись кукушкой, сумела вызволить мужа… Слова текли, переплетаясь со звуками арфы, история баюкала, я сидела, не помня себя, и не чуяла, как слезы текут у меня по щекам.

Но под звуки сказа беда пробивалась.

Говорить вокруг стали люди, шептаться, на меня указывали:

— Вот вождь их… Те, как устроились. Всегда говорили про них такое. Только раньше как-то втихаря…

Как пчелиное гудение были эти слова. Я не слышала, только чувствовала — глядят на меня недобро, обернусь — отводят глаза. Как зуд, раздражать это меня стало.

— Понять их можно… Девки молодые, всем же хочется… Раз уж и озерных дев на наших охотников тянет, от простых-то чего и ждать.

И приглушенно хихикали. Я опять обернусь — отворачиваются, улыбки в рукава, но глазами лукавыми сверлят. Меня это выводило, но сказ далее шел, и я не хотела ни слова терять.

— Всю зиму на сборах просидели.

— Перед постом отъедались…

— Ладно бы сидели, как все. Но эта-то, эта! И смелости откуда набралась столько?

— У нее мать — чужачка. И верно говорят: у них кровь блудливая.

Тут меня обожгло, как плеткой. Вмиг обернулась к ним, не успели отвернуться девы, виновато потупились, друг от друга попытались отсесть.

А я хоть и не взяла еще в толк, о чем они, но почуяла гадкое. Еле досидела до конца, а у самой сердце в висках стучало, и ныло внутри: Согдай, Согдай! Глазами отыскивала — вдруг тут, не о ней разговор! — но не было ее.

Но вот ударил в последний раз сказитель по струнам, я тут же обернулась к сплетницам — только ни одной уже не было. И тут меня позвали:

— Ал-Аштара! — Меж людей проталкивался Талай. — Царевна! — сказал он и, схватив меня за локоть, повлек из толпы. — Беда, царевна. С Согдай беда.

«Вот оно», — поняла я. Лицо его было горькое и взволнованное, каким никогда не видала.

— Упала? Убилась? — посыпались из меня вопросы, но будто против воли, внутри все твердило: не то, не то!

— Ануй людям стал рассказывать, что у него с сестрой… Что у них было… — Он мял слова во рту, не решаясь произнести, и просительно смотрел мне в глаза: вдруг догадаюсь сама. Но потом будто махнул рукой: — Что он с сестрой не раз лежал и потому знал, что не могла без меня она победить. Говорит: сил бы у нее на то не хватило. Говорил: кому, если не ему, знать, какая она наездница. Он уже многим успел о том рассказать.

Во мне сердце упало. Я поняла, о чем шушукались люди. И единственный путь для Согдай поняла в тот же миг, чтобы не принести позора в чертог Луноликой.

— Что она сейчас? — Голос мой показался мне слишком холодным.

Талай отпустил мою руку и сделал шаг назад, вглядываясь в меня, как в незнакомку.

— Царевна, ты же понимаешь, что это ложь, ты не можешь верить, это клевета, царевна! — заговорил он быстро.

— Ануй потерял сегодня честь, а Согдай — долю. Что она сейчас?

— Лежит в моем шатре. Ее мать с младшими в стане, она у меня живет. Я могу провести тебя. Я связал ее, царевна. Она хотела убить себя. Говорит, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

— Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет. Передай, что я буду просить отца найти ей хорошего мужа.