Одному богу известно, какую работу смогу делать я. Адвокатом мне не быть, это точно. В суде не позапинаешься. В классе — тоже. Если я стану учителем, ученики меня просто распнут. На свете очень мало работ, которые не требуют разговоров. Профессиональным поэтом я стать не могу — как сказала однажды мисс Липпетс, стихи не продаются. Можно пойти в монахи, но сидеть в церкви еще скучнее, чем созерцать по телевизору таблицу для настройки. Когда мы были поменьше, мама таскала нас в воскресную школу при церкви Св. Гавриила, и каждое воскресное утро превращалось в пытку скукой. Даже маме наскучило через несколько месяцев. Может, смотрителем маяка? Но все эти шторма, закаты и сэндвичи с сырной пастой… в конце концов начнешь страдать от одиночества. Впрочем, мне все равно надо привыкать к одиночеству. Какая девчонка станет гулять с парнем, который запинается? Или хотя бы танцевать с ним? Пока я выдавлю из себя «ппппппозвольте вас пппппригласить», кончится последняя песня на дискотеке. А если я начну запинаться на собственной свадьбе и не смогу даже сказать «да»?

— Ты сейчас подслушивал?

Джулия прислонилась к дверному косяку.

— Что?

— Ты прекрасно знаешь что. Ты подслушивал сейчас, когда я говорила по телефону?

— Когда это? — ответил я слишком быстро и слишком невинным голосом.

— Вообще-то, — сестра пронзила меня таким взглядом, что у меня задымилось лицо, — все, чего я от тебя прошу — это чтобы ты не лез в мои дела. По-моему, это не слишком много. Если бы у тебя были друзья и ты разговаривал с ними по телефону, я бы не стала подслушивать. Те, кто подслушивает чужие разговоры, — это не люди, а черви.

— Я не подслушивал! — вышло очень пискляво.

— А почему тогда три минуты назад твоя дверь была закрыта, а сейчас — открыта?

— Я н… — (Висельник перехватил «не знаю», так что мне пришлось, как полному калеке, оборвать предложение и начать новое.) — А тебе-то что? У меня в комнате было душно. Я ходил в туалет. Дверь открылась из-за сквозняка.

На этот раз Висельник разрешил мне сказать «сквозняк».

— Из-за сквозняка? Да, у нас на площадке просто ураган дует. Я едва на ногах стою.

— Я тебя не подслушивал!

Джулия промолчала ровно столько, чтобы дать мне понять: она знает, что я вру.

— А кто разрешил тебе брать «Abbey Road»?

Ее пластинка лежала рядом с моим паршивеньким проигрывателем.

— Ты же ее все равно не крутишь.

— Врешь, а даже если бы и не врал, это не значило бы, что она теперь твоя. Ты вот не носишь дедушкины часы. Это же не значит, что они теперь мои?

Она вошла ко мне в комнату, чтобы забрать «Abbey Road», по дороге перешагнула мою сумку «Адидас» и кинула взгляд на печатную машинку. Корчась от стыда, я попытался закрыть стихи своим телом.

— Так ты согласен, что каждый имеет право на капельку собственной тайны? — Намек был прозрачным, как треск ореховой скорлупы в щипцах. — Если я увижу на этой пластинке хоть одну царапину, считай себя покойником.

Но через потолочное перекрытие послышалась не «Abbey Road», а «The Man with the Child in His Eyes» Кейт Буш. Джулия ставит эту песню, только если ее обуревают эмоции или когда у нее месячные. У Джулии, должно быть, не жизнь, а малина. Ей восемнадцать лет, через несколько месяцев она уедет из Лужка Черного Лебедя, у нее есть бойфренд со спортивным автомобилем, она получает вдвое больше карманных денег, чем я, и может заставить других людей делать что угодно просто словами.