Поступок Самсона совершен по хорошо продуманному замыслу: ведь Самсон мог привязать по факелу к хвосту каждой лисицы. Тогда урон был бы вдвое больше! Но такое действие, видимо, не отвечало бы душевной потребности «художника», которому важно, чтобы все вокруг заговорили о его стиле, особенном и присущем лишь ему.

Но вернемся к рассказу о лисицах и огне. Самсон связывает лисиц попарно. Затем посреди каждой пары привязывает по факелу. Можно с остротой ощутить боль, пронзившую лисиц, их обезумевший бег, когда они пытаются оторваться друг от друга, и каждой кажется, что «напарница» палит ее огнем. В мгновение ока они превращаются в пылающее создание о двух телах, которому не спастись от самого себя.

Видимо, так прорвалась из душевных глубин Самсона тайная печать его божественного дара, которую он изо всей силы швыряет миру в лицо. Двойственность, как огонь, безумствует в нем: монашество и вожделение; тело с гигантскими мышцами и душа «художественная» и возвышенная; дикость убийцы и понимание, что он — лишь инструмент в руках некоего «Божественного Провидения». Можно снова вспомнить его упорное желание сохранить при себе свой секрет и в то же время отчаянную потребность в близкой душе, которой можно открыться…

И разве удивительно, что ему нужны триста лисиц, никак не меньше, чтобы все это выразить?

Филистимляне сначала мстят тому, кто (по их мнению) причинил им зло, — женщине из Фимнафы. Идут и сжигают ее и отца ее. Огонь за огонь. Самсон расправляется с ними и за это: «перебил он им голени и бедра». Так шаг за шагом расширяется эта странная война между одним человеком и целым народом; человеком, который от чрева матери посвящен «спасать народ Израиля», но на деле его «спасание» ничем не отличается от побоищ, учиняемых филистимлянами.

Здесь необходимо напомнить то, что в пылу рассказа могло позабыться: Самсон был судьей, народным предводителем, который судействовал в Израиле двадцать лет. Судьей, без сомнения, странным: когда он встречался с людьми своего народа? Когда занимался их проблемами и садился разбирать их споры между собой? Всякому, кто читал эту притчу, известно, что жизнь и деяния Самсона всегда направлены вовне, на филистимлян — с ними у него отношения любви и мести, с ними пиры и битвы (в Ветхом Завете немало моментов, из-за которых Самсон видится израильскому читателю больше «филистимлянином», чем евреем…).

Тем не менее повесть о нем удостоилась того, чтобы войти в Ветхий завет и быть рассказанной в подробностях; даже если время от времени Самсон заслуживает порицания из-за своей агрессивности, дебоширства и сластолюбия, в сознание еврейского народа он вошел как национальный герой и превратился в символ. Возможно, потому, что в его отверженности, в его страстной потребности сохранить свою исключительность и в его не знающем границ стремлении перемешаться и слиться с чужаками очень сильно выражены именно «еврейские» мотивы.

И еще: евреи во все времена гордились рассказами о его геройстве и стремились стать, как он, — силачами, смельчаками, обладателями великой мужской силы. И не менее этого они преклонялись перед его способностью совершить жесткое, силовое действие без тормозов и угрызений совести — способностью, наличие которой история на протяжении тысячелетий (вплоть до появления государства Израиль) не признавала за «червяком-Абрамом».

На иврите он почти всегда зовется Самсоном-Героем, и спецподразделения израильской армии носят его имя — со времен Войны за независимость («Шаули Шимшон») и вплоть до подразделения «Шимшон», созданного в период Первой интифады (стоит также припомнить сеть спортивных центров, созданную в Израиле в шестидесятые годы атлетом Рафаэлем Гальпериным и названную «Центром Самсона»).