Какое-то движение, уловленное самым краем глаза, заставляет его шевельнуться снова — выпрямиться так стремительно, что остывший кофе едва не выплеснулся из кружки. Он смотрит на палубу, щурится, чтобы лучше видеть. Кто там? И что она там делает в полвторого ночи? Отставив кружку, он наклоняется вперед и замирает в нескольких сантиметрах от стекла, трет уголки глаз большим и указательным пальцем, чтобы лучше видеть. Кто-нибудь из исследователей? Да нет. Первые заборы проб не раньше четырех утра, а до тех пор все эти ученые спят как сурки. И кстати, никто из этих самых химиков или океанографов или хрен их знает, как они там называются, не станет разгуливать по палубе в ночной рубашке… Потому что вы только полюбуйтесь! Женщина, идущая по баку, разумеется, одета в синюю ветровку Шведского секретариата полярных исследований, но накинула ее совершенно явно поверх белой ночной рубашки, а ноги сунула в коричневые ботинки. Прямо святая Люсия забрела с праздника! Идет, вытянув вперед правую руку, и несет двумя пальцами что-то белое, нет, черное, нет, черно-белое. Вышла на бак, влезла на смотровую ступень и, перегнувшись через фальшборт, ничтоже сумняшеся швыряет это черно-белое в море. Потом поворачивается, спрыгивает по-детски, обеими ногами, на палубу, сует руки в карманы и идет назад. И только когда порыв ветра взъерошивает ее кудряшки, Лейф Эриксон узнает, кто это. Ну да, та бледная личность, не человек, а сырая креветка, такая же полупрозрачная и бесцветная. Замкнутая. Определенно не из тех, на которых ребята из команды делают ставки и держат пари. Похоже, почувствовала, что ее заметили, — вдруг остановилась и смотрит на мостик, потом нерешительно поднимает руку в приветствии. Она не может его видеть, это ясно, никто, стоя на баке, не может видеть, что делается на мостике, даже днем, однако он не удержался и так же неуверенно поднял руку в ответ. В следующий миг женщины уже нет.

Лейф Эриксон снова опускается в кресло, морщится. Господи боже, да что это такое? Он бросает взгляд на часы. 01.34. Надо занести в журнал, и время тут важно. А там уж пусть капитан завтра разбирается и устраивает ей нагоняй. Нельзя же ничего выбрасывать за борт в этих водах, это же всем известно. Весь ледокол — замкнутая система, система, которая, разумеется, забирает морскую воду для лаборатории, но не оставляет тут никаких отходов человеческой жизнедеятельности. Еще чего! Зачем нужно такое исследовательское судно, которое само загрязняет исследуемые воды?

— Ну и дерьмо человек!

Штурман едва не вздрагивает от звуков собственного голоса. Их эхо еще вибрирует, так что делается стыдно, и сам факт, что он стыдится, раздражает еще больше.

— Чертово дерьмо!

Он берет кружку, идет к мини-кухне, выливает холодный кофе, наливает свежий, потом направляется обратно к панели управления, усаживается и пытается снова расслабиться. Не тут-то было. Вода вдруг сделалась просто водой, берег — только берегом, а небо — всего лишь небом.

Лейф Эриксон делает глоток из кружки. Угу. Вахта испорчена. Ну спасибо! Большое долбаное спасибо!

~~~

Солнце слепит. Едва встав с постели, Андерс заставляет себя прищуриться, глядя в окно. Совершенно осознанно. Как-то утром, не далее как полгода назад, он прочитал об этом Еве небольшую домашнюю лекцию. С каждым днем волокна позади глазного хрусталика утолщаются, объяснил он, а чем они толще, тем менее эластичным делается сам хрусталик. И когда-нибудь совсем перестанет адаптироваться к свету и темноте, но до этого пока еще далеко. Он надеется, во всяком случае. Надеется и верит и думает, что знает.

— Ты хочешь сказать, что слепнешь? — спросила тогда Ева. Она сидела на краю кровати и натягивала колготки.