— Что — травма?

— Можно и так сказать. Правая бедренная кость и локоть. Ну и с коленом некоторые осложнения.

— Что случилось?

— Рыбалка за городом. Поскользнулся на скале, когда уже вылезал на берег. Да это бы плевать, самое паршивое — что мне отправляться на «Одине» в следующий понедельник…

И только в машине, по пути в Хельсингборг, до него дошло, что Фольке наверняка в курсе. Иначе почему он сразу позвонил именно Андерсу? Наверняка ведь полно народу, куда более пригодного на роль судового врача научной экспедиции. Скажем, ортопеды и хирурги из клиники самого Фольке. Тогда почему же он выбрал какого-то занюханного районного врачишку, если не знал, что этого занюханного районного врачишку только что бросила жена и что очень высока вероятность, что этот самый врачишка сядет дома и будет все лето пережевывать свое горе? Люди, счастливые в семейной жизни, естественно, не захотят отправиться в полярную экспедицию, получив приглашение за три дня до отплытия. Стало быть, Фольке в курсе. А раз он в курсе, то в курсе и многие другие. Были признаки, указывающие на это, признаки, которые ему следовало заметить и понять, но которых он не уловил. Разве старшая медсестра на приеме не спрашивала на той неделе, склонив голову набок и с сиропом в голосе, как он себя вообще-то чувствует? Он уставился на нее со смешанным чувством отвращения и растерянности, но ничего на самом деле не поняв. И разве старик, владелец цементного завода, доедаемый раком, не хлопнул Андерса по спине всего несколько дней тому назад и с напускной бодростью не заявил, что человек никогда не должен сдаваться? «Да гляньте хоть на меня. Восемьдесят пять лет, уже наполовину помер, а не сдаюсь! И вы тоже держитесь, Андерс!»

Они все знали. Может, знали все с самого начала. Может, он единственный в городе, кто не подозревал об отношениях Евы с этим выскочкой. Может, и коллеги, и пациенты уже много месяцев подряд смотрели на него с презрением и сочувствием, может, шептались у него за спиной уже больше года. «Что, Ева Янсон правда путается с этим Бенгтсоном? О господи!»

Из-за этой мысли ему пришлось свернуть с шоссе на узкий гравийный проселок. Остановившись там, где дорога делала сильный изгиб и кусты были особенно густыми, он вышел и попытался сблевать в канаву. Но ничего не вышло, кроме нескольких холостых спазмов. Потом он стоял, прислонясь к капоту, тяжело опираясь на руки, зажмурив глаза и чувствуя, как солнце припекает спину. Он не знал, сколько так простоял. Может, пару минут. Может, полчаса или больше. Какая разница? А знал он только то, что простоял достаточно, чтобы понять — хватит врать самому себе. Пора признать, что каждый день в какой-то момент он теряет контроль над собой, и тогда глубоко, с облегчением вздыхает, ощущая, как щекочет под ложечкой от предвкушения — я свободен! — прежде чем снова навалится уныние. Он грустил, это правда, но правда ли, что он грустил о Еве? А не обо всех потерянных днях? И не о том глухом фасаде, которым он поворачивался к жителям Ландскроны на протяжении тридцати лет?

В общем, пришла пора принять решение.

Да. Надо ехать отсюда. Отправиться во льды. Пока они еще не растаяли.

Удача ему сопутствовала: кадровичка в Мальмё еще не ушла домой, хотя была уже пятница и четверть четвертого. Поворчала, но возражать не стала. У него накопилось больше восьми недель отпуска, да еще три недели отгулов, а то, что он так поздно ставит в известность администрацию, зная об острой нехватке персонала, — так ведь его временный заместитель уже на месте и…

А три дня спустя он взошел на борт. Руки тряслись, когда он ухватился за веревочную ступеньку трапа и карабкался с борта катера на палубу «Одина».

Первые дни были однообразны, но терпимы. Он бродил по судну и заглядывал в машинное и ремонтное отделение, заходил в большую судовую лабораторию и маленькие лаборатории-контейнеры, в которых ученые только-только начали распаковывать свое оборудование и толком знакомиться друг с другом.