Если, конечно, он хотел жить дальше.

«Может, в этом дело?» — спросила Лиза.

Ответа не было. Седеющий, украшенный узлом волос с нефритовой шпилькой затылок Ма не шевельнулся. Лиза подумала, что в Первой Градской вряд ли определяют такие вещи. Политравма есть политравма.

«Ребёнок, — продолжала размышлять она. — Может, несчастный случай — не такой уж случай? Может… это кто-то вроде меня-маленькой? Только ему было ещё хуже, гораздо хуже, чем мне, он не знал, как спастись, и поэтому вызвал к себе несчастье… Если так, то это действительно будет очень сложно. И… и…» Дальше Лиза не могла проговорить даже мысленно. Она опасалась, что не сможет помочь. Если малышу, впавшему в кому, действительно было настолько плохо, она его просто не сумеет уговорить.

Прошло двадцать три года жизни, и у Лизы появилась Марта Андреевна. Лиза любила Ма, и Ма её любила.

Любит ли кто-нибудь того, маленького?…

У ворот больницы курил высокий седой мужчина в белом халате. «Хирург», — поняла Лиза, едва они вышли из машины. Марта Андреевна медленно-медленно закрывала дверцу, даже водитель успел выйти.

Старый хирург показался Лизе очень красивым. У него было чеканное, волевое лицо разведчика из советских фильмов, впалые щёки, нос с лёгкой горбинкой и ярко-голубые глаза. Марта Андреевна подошла к нему, чуть прихрамывая, утиной походкой. Он подался вперёд, как леопард, бросил сигарету. Он оказался чуть ли не вдвое выше маленькой Ма.

— Здравствуй, Костя, — хрипловато проговорила Марта Андреевна. — Это Лиза, моя медиум. Лиза, это Константин Владимирович Сорин.

Лиза на мгновение закрыла глаза.

Так вот оно что…

«Почему ты не вышла за него замуж, Ма? Тогда, тридцать пять лет назад?…» Безнадёжная любовь сидела в Константине Владимировиче как мелкий, с иглу, осколок снаряда сидит возле сердца. Лиза поняла, что однажды осколок может начать движение, и тогда… Марта Андреевна подёргала её за рукав, возвращая к реальности. Подошёл водитель синей машины.

— Константин Владимирович, — проговорил он, и голос его сорвался.

Хирург нахмурился.

— Делаем, что можем, Пётр Палыч, — сказал он. — Вот, ещё одного психохирурга вызвали. На консилиум. Да вы же сами подвезли.

Бородач даже отступил на шаг. Глаза его расширились, он беспомощно перевёл взгляд на Ма, потом — на Лизу. Лизе неловко стало от его взгляда. Очень неловко это — быть последней надеждой.

— Я… — пробормотал он. — Вы…

— Марта Андреевна, — представилась Ма. — На консилиум? Пошли, Костя, быстрее, время позднее. Лиза, не отставай.

Пока они торопились от ворот к корпусу, бородач поспешал за ними. Константин Владимирович что-то говорил Ма, наклоняясь к ней с высоты двухметрового роста, а Лиза переставляла ноги на автопилоте. Будто бы вместе со светом редких фонарей она растворялась в глухой осенней ночи: она впускала и испытывала чувства сразу троих человек.

Лиза не прислушивалась к словам. Слова не требовались. Ма вышагивала по асфальту, целеустремлённая и решительная, ей даже не хотелось курить, её ждало дело, — но стоило окунуться чуть глубже, и открывалось, как ей горько и неуютно, почти мучительно, почти страшно, и она спасается в своей решимости, как в шлюпке. Так же горько было Константину Владимировичу — а под его горечью крылись надежды, целых две, и одна из них становилась для него пыткой хуже отчаяния.